Катя, жуя, зачитывает заголовки.

– Новая вершина виртуоза… Он по-прежнему потрясающий… Сеанс магии в Карнеги-холле… Концерт Яновски: двадцать минут оваций… Как ты себя чувствуешь?

Делаю вялое движение рукой.

– Головокружение от успехов.

– К концу банкета ты был уже никакой. – Катя протягивает мне тарталетку с икрой, но я отвожу ее руку. – Просто лыка не вязал…

– Неужели? – Чувствую, что улыбнуться в полную силу все еще не получается. – И даже не принял вечерние таблетки?

Катя смеется.

– Не принял. Ты всем ужасно нравился: мэр тебя расцеловал.

– Был мэр?

– Да, он приехал позже, занятой такой, даже мрачноватый. Но, увидев тебя, оттаял. Съешь чего-нибудь, а?

Выпиваю стакан яблочного сока. Помедлив, беру у Кати тарталетку, но тут же возвращаю. После сока головокружение усиливается. Приходится снова лечь. Вот ведь (забрасываю руки за голову) к чему ведет злоупотребление яблочным соком. Катя отправляется в ванную.

На постели рядом со мной – оставленный Катей компьютер. Услышав шум воды, вхожу в поисковую программу. Ничего особенного не ищу – так, чистое любопытство. Что, например, пишут в Америке на интересующую меня тему. Тремор обеих рук (коснется и ног), возможно, также челюсти и языка. Эффектно… Отказ мимических мышц, лицо приобретает характер маски. Тоже вещь известная. Ага… Тренируйте мимические мышцы, гримасничайте. Почему нет? Запросто.

Я в фокусе трех зеркал. В каждом по господину Яновски, и все трое гримасничают. Виртуозы.

Выражение крайней степени веселья: глаза-щелки, два ряда зубов. При виде трех веселящихся Яновских становится смешно.

Выражение светлой грусти еще смешнее: глаза навыкате, губы бантиком.

Плохо скрываемое раздражение: уголки губ опущены, даже нос заметно обвис. Неприглядная, строго говоря, картина. Получается, что раздражение лучше скрывать.

Хорошо, тогда – нескрываемая ненависть: сдвинутые брови, сжатые зубы, пульсирующие желваки.

Любовь к детям: губастая полуулыбка, широко раскрытые глаза.

Дума о родине: губы поджаты, скулы заострены, глаза собраны у переносицы.

Недоумение: приоткрытый рот, хлопанье ресниц.

Чувственность: рот также приоткрыт (совсем немного), глаза полузакрыты, трепет ноздрей.

Играющий Бетховена: лицо исходит гримасами, и слегка шевелятся уши. С играющими Бетховена беда, на них, честное слово, лучше не смотреть. Виртуозов лучше слышать, особенно скрипачей и пианистов. Закатывание глаз, откидыванье челки, скольжение языка по губам – это еще лучшее из того, что они способны предложить.

Безысходность: лицо как неглаженый пиджак, по щекам катятся слезы.

Не замечаю, как входит Катя. На шее у нее полотенце, волосы пахнут незнакомым гостиничным шампунем. Она садится на кровать и молча смотрит на меня. Краем полотенца вытирает с моего лица слезы. Выключает компьютер.

В общежитии Глеб освоился на удивление быстро. Годы в коммунальной квартире можно было бы считать хорошей тренировкой, но это был несколько другой опыт. Да, чужие люди на кухне, да, общие для всех умывальник и (самое неприятное) туалет, но главное пространство жизни – комната – было у него всегда отдельным. Легкое вхождение Глеба в новую жизнь объяснялось не столько опытом, сколько молодостью. Его не беспокоило, что спать, есть и заниматься ему придется в присутствии посторонних. То, что всё это перестало быть у него делом регулярным, упростило привыкание к новым обстоятельствам. Состояли они в соседстве двух студентов филфака – Юрия Котова из Иркутска и жителя Софии Красимира Дуйчева. Оба были второкурсниками и людьми по-своему примечательными. В глубине души Глеб жалел, что оказался в этой компании третьим. Познакомившись с соседями, он открыл для себя, что различие сближает больше, чем подобие. По степени своего несходства Котов и Дуйчев несомненно составляли пару. Они вполне могли бы сниматься в кино, петь комические куплеты или выступать с акробатическими этюдами. Котов был мал, светло-рус и носил очки. Рост Дуйчева (о чем он, случалось, небрежно упоминал) составлял 188 сантиметров, волосы и борода его были смоляными, и не знал он в своей жизни очков кроме солнцезащитных. В соответствии со своим именем, Красимир был красавцем и нравился девушкам. Он и сам себе нравился. Очевидно, поэтому Дуйчева называли Дуней. А Котов никому не нравился, и его называли просто Котовым. После лекций сидел в библиотеке до самого закрытия – не столько даже из любви к знаниям, сколько из страха перед возможными сюрпризами дома. Не раз и не два, возвращаясь в общежитие, он обнаруживал, что дверь комнаты закрыта изнутри. Ответом на его продолжительный стук было молчание или приглушенный смех. Иногда из-за двери поступала рекомендация прийти через час-полтора. Давалась она голосом Дуни, но голос этот был необычным – слабым и томным, – что вызывало в Котове приступ омерзения. Голос называл ему фильмы, на которые можно было бы пойти, и перечислял открывшиеся выставки с часами их работы. Болгарский гость – и в этом Котов отдавал ему должное – был в курсе культурной жизни города. Сам Котов культурной жизнью не интересовался, а потому советам не следовал. Он садился в коридоре на портфель и терпеливо ждал освобождения комнаты. В комнате же никто не торопился, при этом оттуда раздавались такие звуки, которые вызывали у Котова еще большее омерзение. Нередко раздавался глухой гул, как бы от перемещения тяжелых предметов по полу. Лоб Котова покрывала испарина. Если скрип кроватной сетки и сопровождавшие его звуки он мог объяснить на основании слышанных им рассказов об этом, то гул не подлежал никакому истолкованию. Котов понимал лишь, что в комнате происходит что-то чудовищное по цинизму. Вопреки его воле фантазия рисовала влекомую по полу грузную женщину. Или даже двух женщин… В конце концов дверь все-таки открывалась, выпуская юное создание в помятой юбке, почти всякий раз новое и всегда хрупкое. Оставалось предполагать худшее: по полу волокли самого Дуню. Затем показывался Дуня и, ненатурально удивившись сидящему Котову, приглашал его войти. Но на этом беды Котова не оканчивались. После таких визитов он обнаруживал, например, что его полотенце для тела – влажное. Да, Котов пользовался им накануне, но за сутки полотенце должно было высохнуть даже в дождливом Ленинграде. Прикидывая скорость высыхания полотенец, Котов порой замечал остатки вина на дне стакана, в котором стояла его зубная щетка. Иногда на нем алели следы губной помады. Патологическая нелюбовь Дуни к мытью посуды заставляла его использовать все имеющиеся резервы, вплоть до гигиенических. Котов долго и с отвращением мыл стакан, а полотенцем не пользовался до очередной смены белья, терпеливо обсыхая после душа. Испытываемое отвращение не позволяло ему сделать Дуне замечание: обсуждение этого было для Котова так же неприемлемо, как и само это. Иначе отнесся к происходящему Глеб. Столкнувшись с закрытой дверью в первый раз, он внял совету пойти в кино. Во второй раз – вышиб ногой дверь. Произошло это в присутствии сидевшего на полу (но тут же вставшего) Котова. Картина, открывшаяся вошедшим, для Котова была особенно неприятной. В центре комнаты стояло двуспальное ложе, составленное из Дуниной и котовской кроватей. Сразу определился источник таинственного звука – его, Котова, кровать, которую подтаскивали к соседней, – хотя это открытие сейчас вряд ли его успокаивало. На ложе располагался голый Дуня, а рядом сидела его полуголая подруга. Несмотря на драматизм ситуации, девушка представилась: Лидия, можно просто Лида. Ее одеждой была накинутая на плечи рубашка Глеба. Сорвав с гостьи рубашку, Глеб швырнул ее в лицо Дуне. Не очень-то галантно, заметила Лида. Дуня вскочил на ноги и под скрип сетки сделал шаг в сторону Глеба. Следующего шага сетка не выдержала. С оглушительным лязганьем одна ее сторона провалилась, увлекая за собой на пол Дуню. Через секунду на него свалилась металлическая спинка. Технический нокаут, констатировала Лида. В минуту противостояния она одна сохраняла спокойствие. Проследив за ее взглядом, Дуня и Котов увидели в руках Глеба нож. Это был узкий от многолетнего затачивания кухонный нож, привезенный Котовым из Иркутска. Еще мгновение назад он лежал на обеденном столе. Мы сейчас оденемся и выйдем, сказала Лида. Подождите, пожалуйста, нас снаружи. Когда влюбленные появились в коридоре, Дуня мрачно посмотрел на Глеба: ты что, правда хотел меня зарезать? Нет, улыбнулся Глеб, всего лишь кастрировать. Лида провела пальцем по Глебовой щеке: мальчики, только не это. В тот же вечер Котов ухитрился починить замок – он оказался рукастым парнем. Кровать, однако, починке не подлежала: отломившиеся от спинки крючья, на которых держалась сетка, нужно было приваривать, а без сварочного аппарата этого не мог сделать даже Котов. Дуня попытался заменить кровать или хотя бы спинку и ходил с этой целью к коменданту общежития. Ни того, ни другого у коменданта не оказалось – всё было давно роздано. Что вы только делаете с теми кроватями, буркнул комендант, но Дуня уклонился от объяснений. Вернувшись в комнату, он снял с крючьев вторую сторону сетки и еще два месяца спал на полу. Перед Новым годом на одной из помоек Котов заметил одиноко стоящую спинку и принес ее Дуне. Внешне спинка совершенно отличалась от поломанной, всё – от никелированных трубок до набалдашников – было в ней другим, но крючья для сетки невероятным образом располагались на нужном месте. Новый год Дуня встречал на исправной, хотя и несколько разностильной кровати. Прежние его истории с дамами уже не повторялись: случившееся послужило Дуне хорошим уроком. Нельзя, пожалуй, исключить и того, что на такую кровать он просто стеснялся кого-либо приводить, боясь обвинений в эклектизме. Ее оставалось использовать только для сна. После изгнания Дуни с Лидой жизнь Глеба и Котова пошла спокойнее. Не то чтобы Дуня предался аскезе – просто он стал искать место для встреч на стороне. От коменданта общежития он знал заранее, какие комнаты должны временно освободиться – случалось это, как правило, перед ремонтом. Комендант, которого болгарский студент щедро угощал ракией, откладывал ремонт на день-другой и передавал ключи Дуне. Из того, что с Дуниных волос порой сыпался мел, можно было заключить, что в каких-то случаях ремонт уже был начат. Но даже в этих непростых ситуациях возвращать ключи Дуня не торопился. Вообще говоря, ключи стали для Дуни таким же непременным атрибутом, как стетоскоп для врача. Теперь он постоянно носил их в карманах, и о его приближении сигнализировал мелодичный звон. Помимо ключей от комнат общежития он хранил ключи знакомых ленинградцев, доверявших ему на время отъезда не только квартиры, но и гаражи. Один гаражный ключ Дуня неделю носил в руке, потому что в карман он не помещался. Предметом особого Дуниного интереса был ключ от ленинской комнаты, стоявшей обычно пустой. Это был единственный ключ, в выдаче которого комендант отказывал. Настоятельные просьбы Дуни он отвергал как идеологически несфокусированные. Загадочная формулировка поставила в тупик даже носителей русского, однако Дуня в ней разобрался. Фокус помогла навести литровая бутылка ракии, получив которую, комендант отдал ключ Дуне. В ленинской комнате было главное: большой диван и возможность запираться на всю ночь. Как все комнаты на свете, она имела свои плюсы и минусы. Так, преобладавшие в ней кумачовые тона Дуня нашел эротичными, но оформление в целом ему показалось несколько пафосным. Особое в этом смысле сомнение вызывали у него бюст Ленина в углу и огромная карта на стене с гербами городов, из которых приехали учащиеся. После первой же ночи Дуня заявил, что испытывает дискомфорт, занимаясь любовью в присутствии Ленина. В дальнейшем он неоднократно жаловался, что нечеловеческие размеры головы вождя создают ощущение слежки – и Дуне приходится его всякий раз отворачивать. Глеб удивился было, что Дуня ухитряется в одиночку вращать такое большое изделие, но изнутри Ленин, как выяснилось, был полым: его действительно мог повернуть один человек. Собственно, это и оказалось для Дуни роковым. Однажды ночью он разбудил Глеба и Котова громким стуком в дверь. Глеб был уже готов сказать Дуне немало горьких слов, но, увидев товарища, осекся. Дуня был в высшей степени взволнован. Закрыв за собой дверь, он шепотом сообщил, что упал Ленин и требуется помощь. Кому, Ленину, так же шепотом переспросил Котов. Дуня метнул на него злобный взгляд, но понял, что Котов еще не проснулся: нет, мне. Ленину и в самом деле было уже не помочь. Он разбился на множество частей, и склеить их (это подтвердил проснувшийся Котов) было невозможно. Вместе с тем куски не рассыпались: их продолжала связывать прочная матерчатая основа, на которую наносился гипс. Над обломками сидела Лида, на этот раз в рубашке Дуни. Она встретила вошедших с не соответствовавшей моменту радостью. Глеб мысленно отметил, что Дуня становится однолюбом. Разбитое изваяние влюбленные, оказывается, уже пытались вынести по частям, но их (частей) неразделимость препятствовала и этому. Не говоря ни слова, Котов вышел из ленинской комнаты и через минуту вернулся с мешком. В другой его руке был молоток. Котов предложил измельчить обломки, чтобы нельзя было узнать, что за скульптура подверглась разрушению, и всем это показалось не только разумным, но и политически дальновидным. Работать старались тихо, подкладывая под гипс пухлые подшивки газет. Через час Дуня с Глебом вынесли мешок на ближайшую стройплощадку. Там они поставили его среди других мешков, удивительно похожих на котовский. Пораженный этим сходством, Дуня даже предложил посмотреть, что в них находится, но Глеб его отговорил. Он понимал, что всякое сходство имеет свои границы. Наутро Дуня пошел к коменданту и сообщил, что бюст Ленина украли. Комендант матерно выругался, а потом лишь хмуро молчал. Выразить сомнение в том, что бюст мог кому-то понадобиться, он не мог по идеологическим причинам. С пропажей его примирило лишь то, что, в отличие от кроватей и спинок, запасные бюсты у него имелись. Он приказал Дуне доставить в ленинскую комнату нового Ленина и сдать ключ. Задание было выполнено с помощью Глеба и Котова. Вынося Ленина из хозчасти, Дуня уже привычно звенел связками ключей. В ленинской комнате их ждала Лида. Пока устанавливали бюст, она рассматривала висящую на стене карту. Плечи ее едва заметно подрагивали. Глеб подумал было, что она плачет: как-никак, они с Дуней теряли единственное отдельное жилье. Когда же Лида повернулась, стало понятно, что девушка смеется. Показав на одно из изображений, она сказала: хорошо, по крайней мере, что здесь останется Дунин фамильный герб. Дуня с недоверчивой улыбкой приблизился к карте. Вслед за ним подошли Глеб и Котов. На геральдическом щите, слева от стоящего на задних лапах льва, помещались два скрещенных ключа. Это был герб города Лида Гродненской области.