– Вы знали, что она называла отрубленный палец «указующим»? – спросила я.

Он покачал головой, и выражение его лица, такого старого и доброго, немного изменилось, оно напряглось и местами покрылось морщинами.

Я стояла в нерешительности. Что-то происходило во мне в этот момент – догадки, впечатления, – и я не знала, стоит ли говорить о них.

– А что, если она отрубила его, чтобы избавиться от ужасного чувства вины?

Отец Доминик отвел глаза.

Он знает.

Молчание воцарилось между нами. Я помню неясное жужжание, становившееся то тише, то громче. Казалось, ему не будет конца.

– Почему она это сделала? – поинтересовалась я.

Отец Доминик притворился, что вопрос риторический.

– И в самом деле – почему?

– Нет, я вас спрашиваю. Почему она это сделала?

– Твоя мать сказала тебе что-нибудь, чтобы ты могла думать, будто мне известны ее побуждения?

– Она сказала, что у нее есть причины ничего не говорить.

Монах вздохнул, сплел и расплел пальцы. Я не сомневалась, что он на что-то решается.

– Джесси, могу только представить, насколько запутанным тебе все это покажется, но я ничего не могу тебе сказать. Хотелось бы, но не могу.

– Она говорила вам что-нибудь на исповеди?

Похоже, мои слова застали его врасплох, он об этом не думал. Он наклонился ко мне с ласковым, понимающим взглядом, словно приглашая к откровенности. На мгновение мне показалось, что он сейчас возьмет меня за руку.

– Все, что я могу сказать, – это то, что твоей матери будет лучше, если мы не станем рыться в этом. Я знаю, что ты думаешь прямо противоположное, – нам всем хорошенько промыли мозги в последнее время, чтобы мы поверили, будто должны раскапывать самые жалкие крохи нашего прошлого и исследовать их до полусмерти, но это не всегда лучший выход для человека. Что бы там ни было, Нелл хочет сохранить это про себя. Пожалуй, лучше ей не мешать.

Отец Доминик плотно сжал губы, его лицо отображало боль, мольбу.

– Джесси, я хочу, чтобы ты мне поверила. Положись на мать.

Я уже собиралась спорить, когда он протянул руку и потрепал меня по щеке, улыбнувшись строго и в то же время смиренно. Не знаю почему, но я не отвела его руку, и какой-то миг мы простояли так, пока отец Доминик не повернулся и не пошел к церкви, поправляя на ходу свою потрепанную шляпу.

Я села на скамью спиной к болотам и подождала, пока отец Доминик не скроется из виду. Что же все-таки случилось?

Он казался таким искренним. Честным. «Джесси, я хочу, чтобы ты мне поверила». Наверное, мне следовало поверить ему. В конце концов, он был старым монахом, безобидно шутившим: «Тук-тук». Все любили его. Более того, Кэт доверяла ему, а Кэт Бауэрс была не дурой. Женщину провести невозможно.

В смущении я откинула голову, следя за тем, как две скопы описывают широкий круг в тумане. Что, если отец Доминик прав? Может, я только наврежу матери, если буду стараться понять ее мотивы?

Мой взгляд упал на «Русалочью сказку», валявшуюся рядом на скамье. Я раскрыла ее на титульном листе. «Не тот ли зум, которого ты ждала?» – написал отец Доминик своим своеобразным косым почерком, потом накарябал мое имя.

Глядя на дарственную надпись, я постепенно понимала, что не верю ему. Не верю, и все. Нутром сознавала, что должна – подтверждением этому были Кэт и мать, которые беззаветно доверяли ему, – но не могла представить себя на их месте.

Я посмотрела на часы. Было самое начало двенадцатого. Скоро надо возвращаться и готовить матери обед, но у меня вдруг появилось непреодолимое желание тихонько проскользнуть в церковь и посмотреть на русалочье кресло.

В последний раз я видела его лет двадцать пять назад, перед самым окончанием колледжа. Хотя в детстве мы с Майком часто затевали в кресле возню, оно всегда было связано у меня с отцом – думаю, потому, что он первый показал его мне, рассказал его историю, и еще потому, что любил кресло почти так же сильно, как свою лодку. Мать же, напротив, и видеть его не желала.

Так было не всегда. Вплоть до смерти отца она вообще не упоминала о кресле. Год за годом он был одним из мужчин, которые несли русалочье кресло две мили – от церкви до паромного причала – для благословения рыболовецкого флота, которое мать одобряла. Обычно монахи выбирали более набожных людей, а Джо Дюбуа был стопроцентным язычником, однако каким-то образом ему всегда удавалось примазаться к делу. Просто он, сам признаваясь в этом, верил в благословение лодок для ловли креветок; ему было без разницы, кто – святая Сенара, Бог, монахи или пес Макс – будет их благословлять. Но, думаю, дело было не только в этом. В то время как мать любила святую Сенару, отец любил ее другое обличье, обличье русалки Асеноры.

На подлокотниках у кресла были круглые железные крючья, чтобы продевать шесты, и каждый апрель, рано утром накануне Праздника святой Сенары, четверо мужчин поднимали шесты на плечи и торжественно выносили кресло из церкви, проносили через ворота аббатства, по главной улице, мимо островных лавок, словно это был трон Клеопатры или носилки с изваянием греческого бога. Помню, как мы с Майком весь путь вышагивали рядом с отцом, надутые и важные – «чванные», как сказала бы мать, – а островитяне двигались вслед за нами длинной, разноцветной, извивающейся процессией, похожей на свадебную.

Шагая теперь к церкви, я думала об этих ярких процессиях, о молитве, которую аббат читал, сидя в русалочьем кресле на краю причала, и поднимал в благословении руки. Примерно сорок траулеров, не только с острова Белой Цапли, но и из Мак-Клелланвилля и Маунт-Плезент тоже, плыли мимо пирса, увешанные гирляндами разноцветных огней, а бурлящая за ними вода в сгущающейся тьме напоминала расплавленную сталь. После благословения и церемониального окропления кресла морской водой островитяне бросали в бухту «Русалочьи слезки» – жемчужного цвета камешки, – чтобы почтить память святой русалки, Вынужденной оставить океан. После чего весь остров собирался за столами кафе «У Макса», поедая жареные и вареные креветки.

Между зданием, где плели сети, и церковью была поросшая травой лужайка, на которой монахи обычно раскидывали сети на деревянных распялках и обрабатывали пахнущим медью раствором, чтобы они стали крепче. Сейчас распялки убрали, но я заметила монаха в рясе, бросавшего Максу ярко-желтый теннисный мяч. Когда Макс возвращался к нему с мячом, монах наклонялся и чесал собаку между ушами. Это был брат Томас.

Когда я подошла, он обернулся, а узнав меня – иначе и не скажешь, – весь засветился радостью. Он пошел мне навстречу, держа в руке теннисный мяч, Макс прыгал сзади.

– Я не собиралась прерывать вашу игру, – сказала я, почему-то стараясь не улыбаться, но не в силах сдержать улыбку. При виде брата Томаса меня захлестнула волна счастья.