Гэр услышал знакомое звяканье монет.

— Что там?

— Думаю, это уронил один из тех ребят, которым мы помогли свалиться за борт.

Альдеран развязал тесьму и высыпал на ладонь несколько монет. Толстые серебряные марки, с каждой подмигивал знак святого дуба. Брови Альдерана поползли вверх.

— Что ж, неплохая сдача, правда? Но я не ожидал обнаружить столько дубовых марок так далеко от Дремена. — Он высыпал монеты обратно и затянул завязки. — Итак, собачка Горана спущена с поводка с полными карманами монет, чтобы наверняка справиться с заданием. Я думаю, он специально нанял воров, чтобы наши тела, пущенные по течению, были приняты за трупы двух несчастных, встретивших бандитов. Грязное дело.

Цыкнув зубом, Альдеран взвесил кошель на ладони. И протянул его Гэру.

— Держи. У каждого мужчины должны быть монеты в кармане. К тому же ты явно найдешь им лучшее применение, в отличие от прежнего владельца.

Гэр взял кошель и удивился его весу. Старик по-волчьи ухмыльнулся.

— Ты же, надеюсь, не давал обета бедности, а?

— Думаешь, они еще вернутся за нами?

— Нет, это был их последний шанс. Мы слишком близко к большому городу, а разбойники их не любят. Чем дальше к югу, тем выше их шанс попасться.

Гэр понял, что до сих пор сжимает меч, и вернул его в ножны. Юношу немного тошнило, и он продрог от ветра.

— Надеюсь. Мне очень не понравилось ранить людей.

— Странно слышать эти слова от того, кто последние десять лет учился рубить людей на мелкие кусочки.

Гэр прижал руки к бунтующему животу.

— Чучела не кричат.

Скефф подошел к своим пассажирам, волоча за собой обрубок каната.

— Этот якорь стоил мне сорок шиллингов, — пожаловался он, икая. — А теперь придется покупать новый.

«Роза» на полдня остановилась в Йилде, чтобы принять на борт два деревянных ящика, которые Скефф затащил на носовую палубу. На ящиках были изображены скрещенные мечи. Над ними стоял сигил.

— Знак мастера-оружейника, — объяснил Альдеран. И указал на мешанину городских крыш, над которыми в небо поднимались столбы дыма. — Видишь это? Плавильные печи. Из их горнов выходит в мир лучшая в мире сталь, а мастера Йилда превращают ее в мечи. Лучшее оружие можно найти только в Гимраэле.

Он протянул Гэру оружие, которое носил на поясе — нечто среднее между ножом и кинжалом, со слегка выгнутой рукоятью и скошенным лезвием.

Гэр попробовал лезвие подушечкой пальца и чуть не порезался. Он одобрительно присвистнул.

— Его сложно точить, зато делать это приходится крайне редко. Пару раз я даже пользовался им вместо бритвы, когда не было ничего другого под рукой. — Альдеран вернул клинок в ножны. — Всегда хотел иметь катан, но приходится обходиться тем, что есть.

— У мастера мечей был катан. Он гонял им нас по двору.

Селенас мог пробить защиту любого ученика, его меч жалил со скоростью гадюки. Нужно было иметь очень быстрые ноги и руки, чтобы угнаться за ним.

— Меч души, как называют его в Гимраэле. От мастерства их оружейников захватывает дух. Эти мечи — едва ли не самое прекрасное, что я видел на этом свете. Форма клинка напоминает изгиб женского бедра. — Альдеран начертил пальцем в воздухе изящную арку. Выражение его лица стало отсутствующим. А потом он уронил руку на колени.

— В Гимраэле есть традиция: меч, однажды испивший крови, является символом воинской доблести. Если он ломается, честь потеряна и нужно совершить великий подвиг, чтобы вернуть ее и заслужить у главы право на новый катан. Гимраэльцы скорее умрут, чем расстанутся со своим мечом. Для них это очень важно.

— Ты там бывал?

— Несколько раз. Это глухое, очень отдаленное место, но оно прекрасно — даже соблазнительно — и опасно, как змея.

Гэр смотрел, как мимо проплывают каменные доки Йилды, как городская суета сменяется спокойствием богатых ферм. И представлял себе подвижные дюны, выгоревшее серебристо-синее небо и закутанных в глухие одежды воинов со смертоносными изогнутыми мечами.

— Я бы хотел побывать когда-нибудь в Гимраэле.

— Не позволяй поэзии вскружить тебе голову, мой мальчик, — всем этим шелковым шатрам и девушкам в вуалях. Когда-то, возможно, аль-Джофар писал свои поэмы в садах среди пустынь. В наше же время в пустыне полно фундаменталистов.

— Я думал, эадорианцы уважают чужую веру.

— Когда дело касается фундаменталистов, я готов сделать исключение. Они свято убеждены в том, что бог Солнца дал им эадорианцев для растопки, и больше всего они любят разжигать большие костры.

— Но это ужасно!

— А ты как думал? Приняв нашу веру, они становятся довольно милыми людьми. Но запомни мои слова: будет еще одна война в пустыне, и довольно скоро. Киерим — хороший человек, он предан императору, но далеко в пустыне, рядом с границей Сардаука, есть кланы, которые ему почти не подчиняются. Именно там культ сильнее всего.

Альдеран потянулся, глядя на медленные воды реки. Над поверхностью танцевали облачка темных мошек, то тут то там мелькали расходящиеся круги.

— Ладно. У тебя, кажется, был меч, с которым можно потренироваться? А я что-то устал от бекона.

* * *

После времени, проведенного на борту, пусть даже они плыли на старой барже, булыжные мостовые в доках Белых Небес неприятно качались под ногами Гэра. Если он закрывал глаза и стоял неподвижно, это ощущение слабело, но стоять неподвижно в борьбе за место на борту следующего корабля было сложно. Седельные сумки с каждой минутой все сильнее давили на плечо, и больше всего Гэру хотелось найти тень и присесть.

Святые, как же было жарко! Одежда липла к коже, словно Гэр в ней искупался. Если Альдерану посчастливится быстро найти корабль, они смогут отплыть с вечерним приливом, который начнется где-то во время ужина. Если же нет, придется искать ночлег, потому что грозовые тучи над горизонтом не обещали приятной ночи.

Утром Гэр и Альдеран расстались со Скеффом у северных доков и наняли лодочника, который перевез их по лабиринту Небесных каналов к морским пристаням на южной окраине города, откуда начался их последний пеший поход на пути к островам. Белые Небеса получили свое название не за цвет каменных стен гавани — те были того же красноватого ржавого оттенка, что и местный грунт, — а за дома. Все постройки, от портовых забегаловок до особняка губернатора, были покрыты толстым слоем белой штукатурки, которая с болезненной силой отражала полуденное солнце.

На этом ослепительном фоне сам город казался бунтом цветов. Ставни и двери были раскрашены в яркие тона, подоконники и клумбы пламенели всеми цветами радуги. Население тоже было красочно пестрым — праздник для тех, кто питал сорочью любовь ко всему сверкающему и яркому. Даже лодки, скользящие по каналам, были украшены полосами из бронзы и стекла. Казалось, что все в этом городе готовятся к главному фестивалю года. От подобной пестроты вскоре начинала болеть голова.