— Ой, ну это же папа. Он всегда считает, что я плохо ем, за все переживаю и меня нужно спасать. Даже обидно бывает, — Яна смешно морщит нос и пожимает плечами. — Наверное, это удел всех единственных дочерей. 

Меня и самого тянет улыбнуться. Потому что словно груз с плеч сняли. Потому что я тоже за нее переживаю. Не хочется, чтобы после меня она думала, что все мужики козлы, или принялась за самоедство. И чтобы чувства ко мне придумывала из-за того, что мы дважды занимались сексом, тоже не хочется. Потому что чужие чувства — это ответственность, а я ее брать на себя не готов и, если быть до конца честным, вряд ли когда-нибудь буду готовым. Поздно мне меняться. 

— Ян, если тебе с работой надо помочь — ты всегда можешь ко мне обратиться. И что насчет увольнения прислушалась — спасибо. 

Непросто эти слова даются, потому что на личные темы я общаться не привык, а тем более с женщинами, но и не сказать их не могу: Яна мои откровенность и благодарность заслужила. 

— Да ты прав был, что мне не стоило к тебе на работу идти, — Яна шутливо закатывает глаза и улыбается. — Меня упрямство тогда взяло. Папина черта. Хотелось доказать всем, что могу.

— Ты и смогла, Ян. Мишина о тебе до сих пор спрашивает. 

— Оу, так приятно! Привет ей передавай. Слушай, раз уж ты заехал, давай я тебе кофе сделаю? Я его в Бельгии покупала в одном офигенном кофешопе. Ты такого не пробовал еще.

Мне нужно ехать, но я не хочу обижать Яну отказом, поэтому просто киваю. Выпью чашку - и прямиком в Стройкомитет. В том, что с дочерью Семена все в порядке, я убедился. В том, что не страдает по мне, — тоже.

Яна уходит на кухню и начинает греметь ящиками, а я оглядываюсь в поисках двери в ванную, чтобы вымыть руки. С перепланировкой и правда не сразу разберешься. Толкаю одну дверь — мимо. Похожа на студию — зеркала, маты и мячи. Закрываю и, зайдя в следующую, понимаю, что тоже мимо. Это спальня Яны. Надо уйти, но я не могу, потому что сознание орет, что здесь все не так. Если во всей квартире идеальная чистота, то тут… Постель смята и завалена бумажными салфетками, на полу скомканные джинсы и толстовки, окна наглухо занавешены. 

Пока мозг работает в удвоенном режиме, анализируя увиденное, глаза выхватывают на кровати знакомую вещь, и я, забив на чувство такта, подхожу ближе, чтобы ее рассмотреть. Поднимаю с подушки пластмассовое тело и как идиот застываю с ним в руке. Как идиот, потому что я ни хрена не понимаю. Вернее, понимаю, что кукла с тупыми голубыми глазами, белой паклей вместо волос и в нелепом длинном платье — это Барби, которую я восьмилетней дочери Семена дарил. Первый и единственный раз я выбирал ребенку подарок, поэтому полчаса этих мучений и их результат я никогда не забуду. Мысли налетают одна на другую, сталкиваются с хрустом, пока складывают факты, составляя правдивую картину. Не ту, которую Яна старательно рисовала мне все это время, а, блядь, настоящую. Вот она, мелкая и с косичками, краснеет, когда я сую ей эту куклу, подходит ко мне в «Метелице», изображая бывалую соблазнительницу, прячет глаза на совещании, целует меня в кабинете, смотрит изумленно, когда кончает, и разыгрывает беззаботность, чтобы… что? Для чего, блядь?

— Кофе готов, — слышится тихий голос позади, и я машинально оборачиваюсь. Яна стоит в дверях с улыбкой на губах и смотрит на улику в моей руке. Кажется, только сейчас я вижу, насколько эта улыбка вымученная и напряженная.

— Что это, а? — Я тычу в куклу, и девчонка дергается, словно ее ударили. Знаю, что голос звучит грубо и обвиняюще, но сейчас я не могу его контролировать, потому что я ни хера не в порядке. Да нет, чушь это. Не может она. Не бывает так. В книжках, в кино сопливых бывает, но в жизни нет.

— Отдай, — Яна шагает ко мне и протягивает руку. Спектакль она полностью провалила, потому ее пальцы дрожат, а глаза краснеют.

— Ян, что это?

— Отдай, я сказала.

И мне словно дают под дых, потому что по ее щекам начинают катиться слезы. — Отдай, — и хотя ее голос звенит, вопреки всему он твердый. — Это мое.

И я, конечно, куклу отдаю и, оставив Яну стоять посреди комнаты, выхожу из квартиры. Просто потому что не могу в ней больше находиться. Внутри творится полная неразбериха, в груди ноет, словно к ребрам крюки привязали и тянут. Я даже не помню, как сел в машину и как мы тронулись с места. Раздавшийся телефонный вызов принимаю на автомате, но, что говорит человек на том конце провода, не слышу. 

Илья часто полушутливо-полувсерьез говорил, что я непробиваемый мудак и у меня нет чувств. Чувства у меня, конечно, есть, просто привычные вещи меня не трогают. Одногруппник наш с Серегой, Машков Алексей, в прошлом году у себя в кабинете застрелился по причине банкротства и краха фирмы. Ни жалости к нему, ни сожаления о его судьбе я не испытывал. Были непонимание и раздражение: как можно себя порешить, когда у тебя ребенок годовалый и жена остались? Деньги всегда можно еще заработать, была бы голова на плечах. И так во многом: свадьбы, похороны, крах чужих жизней, дети, больные ДЦП — не берет меня, хоть тресни. Но однажды, когда я поздно вечером домой возвращался, пацана-первоклассника у себя во дворе со щенком увидел. Собаке, оказывается, лапу машиной перебило, и паренек его подобрал. Тогда первые заморозки были, на улице дубак, а тот его под куртку засунул, и так они на лавке вдвоем и сидели. Оказывается, домой он его не нес, — у матери аллергия, и хотел продержать его в тепле подольше, потому что боялся, что тот до утра не доживет. Вот тогда меня до костей пробрало. Не из-за щенка, а из-за пацана. Маленький такой, а настоящий мужик. Двортерьера этого я тогда себе забрал, а пацана Петр домой подвез и матери сдал. Пса не оставил — куда мне. Назвали этого кабана Борисом и поселили у Илюхи на даче. Там до сих пор живет, соседей лаем раздражает.

И вот сейчас девочка Яна попала в самое сердце. Болевых участков там совсем немного, один, и тот размером с пятак, а она, как снайпер, прямиком в него саданула. Потому что именно там сейчас болит.

— Останови возле вон той тошниловки, Петь, — киваю в обшарпанную вывеску «Кафе-бар».

Петр смотрит на меня с удивлением, дескать, куда тебя понесло? На воздух мне хочется и выпить. Не Хеннесси, не Курвуазье, а говна какого-нибудь за сотку, чтобы утром тошнило и башка болела. 

Правильно, что ушел. Правильно, что уволилась. Не надо ей такого.

Андрей

— Статью я в «Светской жизни» заказала. Твое интервью будет на развороте. И я все же настаиваю, чтобы ты дал согласие на размещение своей фотографии на обложке. Люди за это большие деньги платят, а нам бесплатно предлагают, — губы Нади расплываются в улыбке, и она многозначительно поднимает брови. — Я снимки видела, Андрей. Просто блеск. Ты со своей внешностью бизнесмена-модели можешь каждый месяц в каталоге сниматься.

Скажи кто-нибудь другой столь сомнительный комплимент моему образу, меня бы своротило, но я знаю, что у Нади мысль в правильном направлении работает. Эта женщина привыкла из любого подходящего материала извлекать выгоду и не может не воспользоваться удачным вариантом для поддержки пиар-компании.