«Более того, — продолжает Уэйт, — алхимик, называющий себя Раймондом Луллием, был прекрасно знаком с азотной кислотой и с её способностью растворять металлы. Он мог произвести aqua regia,[112] добавив хлорид аммония (нашатырь) к азотной кислоте, и знал, что полученная жидкость обладает способностью растворять золото».

Также он явно знал, как готовить растительные тинктуры, усиливая спиртовую составляющую вина порошком соли углекислого калия; как коагулировать летучие щёлочи спиртом; как получать алюминиевые квасцы и как при помощи воды дистиллировать розмарин для получения масла.

Разумеется, возможно, что оба Луллия — религиозный мистик и алхимик — в действительности были одним и тем же лицом, а всё вышеописанное — намеренной и типичной по схеме мистификацией, предпринятой защиты ради. Жак Садуль[113] придерживается именно этой теории и считает, что Раймонд Луллий предпочёл разделить свою теологическую и алхимическую деятельность, сделав так, что результаты последней были преданы гласности лишь после его смерти — а это ещё одна популярная стратегия алхимиков.

Я склонен согласиться с этой гипотезой, и вот почему. Известно, что Луллий предпринимал паломничество к гробнице апостола Иакова в Сантьяго-де-Компостелла — инициатическое путешествие, совершённое и несколькими другими выдающимися алхимиками, — а впоследствии, во время уединения на горе Ранда на родной Майорке, пережил религиозное просветление. Одна из легенд гласит, что оно имело форму алхимического видения, во время которого листья ближайшего мастикового дерева уподобились буквам алфавитов разных языков, на которых ему было суждено впоследствии преподавать Герметическое искусство. (Известно, что Луллий убедил короля Арагона основать на Майорке школу изучения арабской культуры, а папу Римского во время Венского совета 1311 года — организовать кафедры греческого, еврейского, халдейского и арабского языков в Риме, Париже, Оксфорде, Болонье и Саламанке.)

Вдобавок Луллий признавался, что составил своё стихотворение «Книга о любящем и возлюбленном» (1283) по образцам суфийской поэзии. Наконец, и это, возможно, самое важное: особый интерес вызывает период его обучения, а затем и преподавания в Монпелье, где он пошёл по стопам предшественников — Альберта Великого, Фомы Аквинского, Роджера Бэкона и своего собственного учителя — Арнольда из Виллановы. Этот факт имеет для нас первоочередное значение не только потому, что всех этих адептов объединяло общее место обучения, но и потому, что влияние суфиев и каббалистов в Монпелье было особенно сильно.

По этому поводу доктор Д. Кэмпбелл пишет в своей «Арабской медицине» (Лондон, 1926 год):

Интересно использование доктором Кэмпбеллом глагола «рассеиваться» в вышеприведённом пассаже. Знал он о масштабах суфийского влияния в сарацинской Испании или нет, но существует суфийская традиция распространения знаний, известная именно как техника «рассеивания» (по-арабски нашр) В Испании она была популяризирована Ибн Эль-Араби, мурсийцем, родившимся в 1164 году. Арабский корень NSHR, от которого произошло это слово, подразумевает различные варианты значения, в том числе «расширяться», «распространяться», «рассеиваться», «показывать», «размножать», «возвращать к жизни», «разгонять», а также «зеленеть после дождя (или посвящения)».

Сложно себе представить, как могло получиться, что Луллий, обучаясь в Монпелье и тем более под руководством Арнольда из Виллановы, не оказался бы причастным алхимическому искусству. Некоторые авторы утверждают, что во время своего предполагаемого визита в Англию Луллий обеспечил Эдуарду II дополнительные средства для Крестовых походов вовсе не трансмутацией золота, а предложением ввести новый налог на шерсть.[115]

Соприкоснуться с исследуемой мною цепью преемственности Луллий мог ещё во время обучения в Сорбонне — перед тем, как поступить в университет Монпелье. Луллий и Дуне Скотт во время одной из лекций, прочитанных последним в Сорбонне, как-то схлестнулись в ожесточённом споре. Но Луллий был столь красноречив и убедителен в защите своей теологической точки зрения, что в результате эти двое стали друзьями.

Родившийся, подобно Бэкону, в Шотландии философ Иоанн Дунс Скотт (около 1265 или 1274–1308) был видным членом ордена францисканцев и испытал значительное влияние суфийской мысли. Он учил, что никто не в силах обрести чистое теологическое знание одними лишь средствами разума и что необходимым элементом такого познания должно быть откровение. Эти взгляды, безусловно, разделяли все практикующие алхимики.

На истинно суфийский подход Дунса Скотта — а этот аспект, как мне кажется, до сих пор не особенно принимался во внимание, — намекает тот факт, что из-за неортодоксальных методов преподавания этого джентльмена и его сторонников, его имя вошло в сленг в виде слова «Dunce».[116] Чтобы понять всю значимость этого явления, следует помнить, что, подобно учителям дзен-буддизма с их загадочными и на первый взгляд глупыми речениями, суфийские мастера нередко использовали нелепые анекдоты и юмористические притчи на уровне мюзик-холла. Дунс Скотт отнюдь не был исключением, и многие современники считали его форменным клоуном на учёной кафедре.

Внутренняя логика и смысл историй суфийского типа может открыться ученику либо через размышления и личный опыт, либо (что более правильно) через внезапное озарение, причиной которого становится психологический шок от столкновения с вопиющей нелогичностью происходящего. Многие комментаторы соглашались, что так называемые суфийские шутки, по сути дела, шутками как раз и не являются. Однако это зависит от того, с какой стороны на них посмотреть. Их истинная цель — не в том, чтобы заставить аудиторию смеяться; их истинная суть не очевидна для восприятия непосвящённых.