И ведь это, Ната, никакой не марксизм – о марксизме здесь, с кем бы я ни говорил, никто и понятия не имеет, – а чистейшей воды учение о правде.

Вот что за мысли, сам не знаю, почему, бродили у меня в голове. Может, потому, что я целый день никого не видел и не слышал, ни перед кем не выступал. Я пошел лесной дорогой и промахнулся мимо деревни. Сейчас я, конечно, понимаю, где повернул неправильно. Там было болото, которое я решил обогнуть не слева, как мне сказали, а справа, показалось, что оно небольшое и разницы нет. Но я шел и шел, а болото не кончалось, в конце концов тропа увела меня в сторону. Впрочем, я не жалею. Я шел по удивительно тихой и красивой лесной дороге. Идти было приятно: под ногами толстый слой песка и иголок, а вокруг – старый сосновый лес, иногда с совершенно красными, будто сквозь них просвечивает солнце, стволами. Настоящая боровая сосна. На опушках же другая порода сосен. Деревья тоже мощные, могучие, но ветки и стволы, а на земле корни друг друга скрутили, сжали; все напряглось из последних сил и застыло – прямо Лаокоон. Даже странно, что вот так, душа друг друга, можно жить и расти.

* * *

Лутвино, 22 апреля

Натуся, милая моя, дорогая, любимая. Вчера был сильный дождь, но дорога – чистый песок – он намок и под ногами не рассыпается, идти легко, для моих давно болящих ног – праздник. Я шел, а когда дорога выходила к лесному озеру – их тут много, как в Прибалтике, – находил себе камень или корягу и по часу, по два сидел на берегу, смотрел на воду. Хорошо, покойно, никуда идти дальше не хочется, просто бы сидеть и думать о всякой всячине. В общем, я вставал, прямо себя насилуя, и то не скоро.

Сегодня, бог знает почему, решился снова написать тебе о евреях. Эти мысли для того, что я делаю, очень плохи. Правда, за последние три недели я немного успокоился, что-то отставил в сторону, что-то, наверное, просто забыл, а когда начиналось, когда одна мысль цепляла другую, я вытягивал цепь и вытягивал, боялся, что конца ей не будет. В Нижних Полянах я дал себе слово о евреях ничего нового не думать, нарочно себя сбивал, стоило на них вырулить, но больше я так делать не стану, уж больно унизительно, потом чувствуешь, будто тебя в грязи вываляли. Может, все оттого, что любая честная мысль в нас не случайна, это ведь попытка понять мир, каким он создан, и когда мы ей мешаем, мы поступаем неправильно. Тем не менее перерыв пошел на пользу.

Первым мне пришло в голову: что народы земли никогда не признавали избранничество Израиля. Вот сейчас, сегодня они ни разу не сказали, как сам Господь говорил: Благословен Израиль, избранный Богом. Сначала мы не признавали Бога Израиля, а потом, признав Его, тут же отказали Израилю в избранничестве. Объявили его навечно потерянным. А евреи меж тем веровали, как раньше, другими особенно не интересовались, никого не пытались обратить, повести за собой. Такое ощущение, что народы, окружающие Израиль, век за веком пытались разбить эту связку: Бог и его народ.

Раньше (Ветхий Завет) они совращали евреев своими богами, своими женщинами и обычаями, а когда благодаря пророкам народ устоял, объявили, что евреи плохо служили Богу и Он больше не их (Новый Завет). То есть прежде они пытались уговорить евреев оставить Бога, а когда это не удалось, Бога – оставить Его народ.

Евреи – народ, искусственно созданный Богом, – нами как бы изъяты из неискусственной, привычной жизни. Евреи вроде бы есть, есть всегда и везде (вечный народ), но не в истинном своем качестве. Для нас они лишь некий вектор, показывающий направление к Богу. Признай мы за евреями, что говорит о них Ветхий Завет, о самостоятельности пути человека по жизни нечего было бы и думать.

Можно сказать, что мы о евреях многое слышали, но в главной жизни, ради которой человек и создан, за одним-единственным исключением ни разу с ними не встретились. Это исключение – тридцать три года жизни на земле Иисуса Христа. Уникальность, даже искусственность произошедшего тогда подчеркнута и Его двойной Богочеловеческой природой, и непорочностью зачатия. В Рождественскую ночь евреи и мы начали сходиться, окончательно пересеклись на Голгофе, и это породило в мире такое возмущение, что им сделана вся последующая двухтысячелетняя история. Уверен, поднятая волна уляжется еще не скоро.

Здесь, Наточка, прервусь, прелюд, остальное – завтра. Целую. Коля.

* * *

Ната, милая, здравствуй. Сегодня шел и думал о разных вещах. Если говорить о вчерашнем письме к тебе, в основном, конечно, в сторону. Начну с мысли, которая кажется мне важной и радостной. Она из тех немногих, которые я называю подарками. Слушай, я теперь твердо убежден, что Господь никогда не творил зла. Можешь считать, что Ему это и не дано. Все, что принято называть Божьим наказанием, наше же, собственное наше зло. Бог со дня сотворения человека ежечасно и ежеминутно уводит зло из мира, который Он создал, сводит его на нет своей добротой и благостью. В тех редких случаях, когда Он отчаивается, что нас еще можно спасти, начинает думать, что в человеке нет ничего хорошего, один грех, Он уходит, отдаляется, и тогда – вспомни потоп – мы гибнем, тонем во зле, которое сами же породили.

Это относится и к знаменитым египетским казням, и ко всем еврейским законам, основанным на талионе: око за око, зуб за зуб… В Египте, как я сейчас понимаю, Господь, защищая свой народ, просто ставил между ним и фараоном зеркало, и зло, которое фараон хотел причинить евреям, его, фараона, зло, отражаясь от зеркала, обращалось на египтян. То есть фараон сам себя карал. Евреи же, пытаясь понять, что произошло, придумали талион – зло, которое ты причинил ближнему, будто собака, возвращается к хозяину.

Вторая мысль не столь добрая. Понимаешь, Ната, я, как и ты, как все мы, привык жить в христианской стране. Мы были христианами, православными, а те немногие, кто считал себя атеистами, казались просто фрондерами. Ведь сколько они ни настаивали, что Бога нет, в их жизни девять десятых, если не больше, было из того же христианства. Вдобавок половина, пусть и на смертном одре, но возвращались, а если не они, возвращались их дети. Даже когда они по-настоящему восставали на Бога, рвали с церковью, они восставали на вполне конкретного Бога и уходили из вполне конкретной церкви, значит, и их жизнь вне Христа нельзя ни понять, ни представить. Сейчас же в каждом городке или деревушке, где оказываюсь, я вижу попытку вывести, буквально под корень выжечь все, что связано с христианством. Построить иную жизнь, может быть, языческую, может быть, еще какую-то третью, сказать точно я пока не готов, одно ясно, что иную. Признаюсь, это действует и на меня. Не в том смысле, что я вот-вот примкну к разным комсомольцам и начну громить храмы, просто я вдруг понял, что завтра Россия и вправду может сделаться страной, где в Христа никто не верует, больше того, никогда о Нем не слышали. Я, кажется, знаю, и что тогда историки станут писать о времени Христа. Тон будет отчасти схож с высказываниями римлян о первых христианах. Ранними высказываниями, когда известно о Нем еще было мало, и опасность не представлялась слишком большой.

Первым номером, главной фигурой – выбирай, что нравится, – безусловно, будет Павел, которому благодаря римскому гражданству не раз удавалось избегнуть ареста и казни, так что он имел случай оценить преимущества сего института. К универсализму Рим шел долго и с колебаниями. Прежде других гражданство было дано италикам, затем его, – правда, за особые заслуги – стали раздавать уже по всему Средиземноморью. Позже заслуги мельчали, дешевели, в итоге однажды получил его и отец Павла.