знать. Он не сможет отрицать, что был в спортзале: он весь вечер делал звонки со своего телефона. Ему нужно будет сказать, что он ничего не видел, ничего не слышал. (Но почему же, когда его стали допрашивать, он сказал, что его дверь была открыта?)

Он ждет десять минут — дольше, чем любой человек проживет без воздуха. К его удивлению, она чуть погружается. Ее ступни чуть ниже головы, но все так или иначе под водой. Он складывает ее одежду и кладет на скамейку. Он знает, где уборщик хранит отбеливатель промышленного класса, и идет в кладовку, берет бутылку рукавом рубашки и поливает кровавый след возле бассейна. Он смотрит, как шипит белая жидкость. Трет забытым полотенцем, и проходит немало времени, прежде чем розоватое пятно полностью исчезает. Он включает на секунду свет, убедиться. Тот же самый отбеливатель и то же самое полотенце он использует, чтобы вытереть капли крови с кафеля в коридоре. Ему повезло: у него в кабинете кровь видна только на постере про искусственное дыхание. И все равно, даже после того, как он сдирает его, складывает и убирает в рюкзак, он трет стену. Отбеливатель он ставит обратно в чулан. Для этого ему приходится вернуться в бассейн, где Талия болтается под водой.

Дурман слегка прошел, и теперь ему труднее смотреть на нее. От запаха хлорки его начинает подташнивать, и меньше всего он хочет, чтобы его здесь вырвало. Вода колышет ее тело. Руки колышутся, голова трется о канат. Она достаточно близко к краю бассейна, чтобы он смог ухватить ее за волосы и притянуть к себе. Он накручивает прядь на палец и думает, о боже, что же он наделал, ведь такая прекрасная девушка… Он все портит. Ломает вещи. Развалил свой брак. Всегда так было, и он ненавидит себя, потому что он все тот же мальчишка, который когда-то разбил бабушкину хрустальную птичку. Посмотрите на него. Посмотрите на нее. Он наматывает ее волосы на канат, и у него намокает рукав. Он обматывает их пять, шесть, семь раз, чтобы закрепить ее на месте, не дать ей… что? Он и сам не знает.

Он закрывает за собой дверь бассейна: может, так он оттянет время, когда найдут ее тело. Он убирает полотенце, чтобы потом сжечь вместе с постером.

Всю ночь и следующий день руки его пахнут хлоркой.

(Осталась ли я довольна своей историей в то утро? Я сказала себе, что должна быть довольна, несмотря на сюжетные дыры. Возможно, тупая тошнота, не отпускавшая меня, была как-то связана со вчерашним столовским ло-мейном. Так или иначе, я смогла встать с постели. Смогла начать день.)

16

Перед уроком Бритт спросила, можно ли потом взять у меня интервью. Я сказала, что можно, но мое интервью не должно быть первым в ее подкасте.

— Это может показаться небрежным, — сказала я, — обращаться к своей преподавательнице как к первому источнику.

Я сказала так отчасти из желания снять с себя ответственность. Если этот подкаст каким-либо образом получит известность, мне не хотелось выглядеть такой закоперщицей. Я была не из тех, кто решает поведать миру некую историю двадцатитрехлетней давности, к которой сама имела весьма далекое отношение. (Заткнитесь все и слушайте меня, девчонку, даже не дружившую с теми людьми!)

Я предупредила Бритт, что не скажу ей много, что я всего лишь могу описать Талию как личность. И не факт, что я буду свободна в этот вечер: мне надо встретиться с другом из Бостона. Но прошел урок, началась перемена, а Яхав мне так и не написал. Тогда я сама написала ему, потому что иначе продолжала бы ждать его сообщения как идиотка. «Кое-что нарисовалось на вечер, но дай знать, если будет время в ближайшие дни!»

Насчет Яхава можете не волноваться. Нелепо было бы с вашей стороны. Но он часть этой истории, и в те две недели играл заметную роль в моем психологическом состоянии. И, чтобы не выглядеть отчаянной дурындой: с этим человеком я встречалась уже два года, этот человек писал мне, когда между нами была химия, «доброе утро». Когда мы сблизились, он тоже жил отдельно и собирался разводиться. Мы уже были друзьями — оба преподавали в UCLA, оба любили скорострельные разговоры, политику и испанские закусочные. Я не верю в родственные души, и это облегчало жизнь: нам просто было хорошо вместе.

Я познакомилась с ним на ужине вскладчину, устроенном моим знакомым профессором психологии, в доме, полном паучников (это такие растения) — на редкость несексуальном мероприятии, хотя бы потому, что там все пропахло кошачьим туалетом. Яхав навалил себе на тарелку столько еды, что я непроизвольно стала присматриваться к его фигуре, пытаясь понять, атлет он или просто астеник. Как оказалось, и то, и другое, в чем я убедилась два года спустя, когда мы наконец переспали и я прошлась ладонью по его ребрам и длинным жилистым квадрицепсам. Но в первый момент я извинилась, что пялюсь ему в тарелку, на эти горы ризони, курицы и овощной лазаньи, и сказала: «Вы набрали все, что только можно, так что скажите, что самое лучшее». Он воспринял это серьезно и весь вечер докладывал мне, советуя брать брауни с дальнего конца стола. «Секрет в соли, — прошептал он мне в волосы. — Остальные заметно недосолены».

Будучи замужем за Джеромом, я считала свои кофейные встречи с Яхавом хоть и волнующими, но светскими посиделками. Мы оба увлекались израильским кино, и он никак не мог найти некоторые ранние фильмы Ури Зоара [25], так что в итоге мы посмотрели «Дыру в луне» у него в кабинете. Меня впечатлил не столько фильм, как книги у него на полках, тем более что он был профессором права и я ожидала увидеть солидные тома в кожаных переплетах, а не Дэвида Митчелла и Одри Лорд [26]. Я сказала себе, что, поскольку мы становимся друзьями, мы никогда не переспим. Тем более что я раскрывалась перед ним без прикрас, носила очки и не пользовалась косметикой, жаловалась на тревожность Джерома и даже сокрушалась о растяжках, которыми меня наградили дети, — в общем, о сексе нечего было и думать.

А потом однажды поздно вечером в винном баре, после того как мы обсудили наши разваливающиеся браки и приступы паники, которые Яхав испытывал в пробках, он посмотрел на меня с такой мольбой во взгляде, что будущее раскинулось перед нами, словно зеленая лужайка.

Мы встречались всего полгода, когда у его жены диагностировали тяжелый синдром хронической усталости, и он решил, что ему нужно остаться с ней, заботиться об их дочери, жить с ними. Ее болезнь поставила нашу связь на паузу, превратив законные отношения в незаконные. Я оказалась по умолчанию втянута в интрижку, не потому, что решила преступить границы дозволенного, а потому, что не желала прекращать бурный роман только из-за новых обстоятельств. Мы виделись, мы не виделись, мы были вместе, мы были врозь, он писал мне электронные письма, мы обменивались сообщениями, он умолял меня высылать ему ню, говорил, что я ему нужна, умолкал, мы встречались в отелях и не только в отелях, он чувствовал вину, чувствовал легкость, жене становилось лучше, но ненадолго, у нее были проблемы с сердцем, только я его и выручала, только я все усложняла. Той осенью он принял приглашение Университета Брауна — годичный творческий отпуск от UCLA, но ему нужно было вести пару классов, не считая того, что он писал очередную книгу, — и он взял с собой жену и дочь. Жене стало несколько лучше. Они все еще собирались разводиться, но мне не стоило раскачивать их лодку. Я не могла винить его за холодность, потому что, игнорируя меня, он поступал сознательно. И я не могла оправдывать себя, оставаясь порядочным человеком.

Короче, я облегчала ему отступление. Поставила себя в позицию девушки, довольствующейся малым, всегда претившую мне.

После перемены