Я хотела расспросить его еще, но не успела — он обратился ко мне:

— Хочу задать вопрос, который наверняка покажется вам более чем странным. Ответ мне известен, тем не менее мне надо задать его.

— Задавайте.

— Я полагаю, что среди вещей вашего мужа не было скрипки?

Я опешила. О чем он?

— Скрипки?

— Ну да, скрипки, такого музыкального инструмента…

— Нет. А поче…

— Ваш муж случайно никогда ее не упоминал?

— Точно нет…

Он выругался, откинулся на спинку стула и обхватил голову руками, видимо, стремясь сдержать разочарование и раздражение.

— А в чем дело? — осмелилась я.

Должна признаться, что меня одолело любопытство, я ожидала чего угодно, но уж точно не вопроса о скрипке. Он раздраженно пожал плечами, и у меня сложилось впечатление, что он колеблется, отвечать ли. Но продлилось это не долго.

— В вечер аварии у Констанс с собой была скрипка. Она возвращалась с репетиции в Опере. Куда скрипка делась, никто не знает.

Репетиция в Опере… Я отвлеклась на воспоминания. В репертуаре упоминался концерт, который должен был состояться через пару дней после аварии, мы с Ксавье собирались на него, хотели провести романтический вечер. Связана ли женщина с этим концертом? Ситуация становилась все более фантасмагоричной. Между прочим, несколькими днями раньше мужчина упоминал ее драгоценные руки.

— Она скрипачка?

Жизнь этой женщины окончательно сломалась. А подавленность Ксавье усугубится, если я сообщу ему это. Но сколько еще я смогу врать? Скрывать от него информацию?

Что ж, пока я буду молчать, другого выхода у меня нет.

— Наверное, ей очень тяжело пережить пропажу скрипки.

— Вы правы, она изводится из-за этого. Она хотела бы, чтобы скрипка была рядом, пусть и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь играть на ней.

Я инстинктивно откинулась назад, прислонилась к спинке стула. Он успокаивающе поднял ладонь.

— Я не собираюсь спорить или сыпать упреками. Я даже не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Хотя нет, знаю… потому что вы, как мне представляется, понимаете… У вас есть знакомые музыканты?

— Нет, музыкантов нет, но я знакома с художниками и скульпторами, а у них должно быть много общего.

В его пристальном взгляде я прочла молчаливый вопрос, откуда я знаю художников. Но у меня не было желания обсуждать галерею. Я отказывалась думать о ней. Вместо меня ею занимается отец.

— Я спрошу Ксавье, вдруг он что-то видел или, может, помнит, как кто-то говорил о скрипке…

— Спасибо.

Мы снова замолчали. Нам больше нечего было сказать друг другу. Однако… Вопреки тому, что он считал себя жертвой, а мне отводил роль палача, мы разделяли одно и то же горе. Но было странно, что сидящий напротив мужчина — заочно, не зная Ксавье, ненавидевший его, — это, по всей вероятности, человек, с которым мне было бы легче всего поделиться тем, что я переживаю. По правде, я бы хотела узнать, как он держится, перекладывает ли часть груза на свое окружение, семью, друзей. Есть ли у них с женой дети? Не возражает ли она против их прихода? Удается ли ему успокоить жену относительно будущего и достучаться до нее? Как раз то, что у меня с Ксавье никак не получается… Мой собеседник тяжело вздохнул, очевидно вырываясь из раздумий.

— Не буду вас дольше задерживать.

— Да, мне пора идти, дети ждут.

Ни он, ни я не прикоснулись к кофе. Мы синхронно поднялись и пошли бок о бок к выходу.

— Хорошего вечера…

Он как будто заколебался, продолжить ли фразу.

— Еще что-то? — подбодрила его я.

— Мне известно имя вашего мужа, а ваше нет, как-то неловко получается, вы не находите?

Я растерянно приподняла брови. Он был прав.

— Действительно… нельзя же отказываться от элементарных правил приличия из-за чудовищности ситуации. Ава, меня зовут Ава. А вас?

— Саша.

Ни у одного из нас не промелькнуло ни намека на непринужденность, никакой легкости в нашем обмене репликами не было, и все же у меня сложилось впечатление, что мы заключили перемирие, хотя бы временное. Его ненависть к Ксавье никуда не делась, но он как будто подал сигнал, что перестанет проявлять к нам враждебность. Быть может, он смирился с тем, что все свалившееся на нас четверых было недоброй выходкой судьбы, что мы ничего не могли с этим поделать и, главное, что нам бесполезно брызгать желчью и нападать друг на друга.

* * *

Отец пришел к нам на семейный ужин, который можно было только с натяжкой назвать таковым. Он сам это предложил, а я не возражала, рассчитывая, что приход деда добавит немного радости на сумрачные личики Пенелопы и Титуана. Папа появился ближе к вечеру, чтобы освободить Хлою и побыть с внуками. А еще он принес огромное блюдо лазаньи. Перед тем как мы сели за стол, он рассказал, как идут дела в галерее. Я не позволяла себе задумываться, скучаю ли по своей работе и по самому месту. Такие мысли не вписывались в мою жизнь, времени и сил на них не было. Я слушала, но не слышала его описание переговоров с потенциальными клиентами, попыток успокоить моих художников, вовсе не таких покорных и терпеливых, как последний протеже. Отвечала я односложно или вообще ограничивалась кивком и невнятным бормотанием, показывая, что услышала, и стараясь пресекать его вопросы. Мне было бы проще вообще ничего не знать, притвориться, что галереи не существует в природе, как если бы моя жизнь встала на паузу или потекла заново вне привычного окружения, поскольку от любой мысли о галерее у меня внутри все сжималось. Я разрывалась между двумя эмоциями: с одной стороны, не хотелось вспоминать о своей ответственности за галерею, а с другой — становилось дурно при мысли, что можно отказаться от нее. Но когда я вдруг представляла себе, как работаю в галерее и как мне в ней хорошо, просыпалось острое чувство вины, и мне опять становилось дурно. Невозможно бросить Ксавье одного в больнице. Поэтому проще всего убедить себя, что галерейные дела меня больше не касаются. Папа привычно у руля, все будет хорошо, можно ни о чем не беспокоиться.

Я заставила себя съесть немного больше, чем обычно. После аварии я с трудом запихивала в себя обязательный минимум пищи, необходимый, чтобы продержаться, — мое тело будет получать ровно столько, сколько нужно, чтобы помешать ему сдаться. Вот уж чего я не могла допустить! А теперь, под папиным зорким взглядом, необходимо было сделать вид, что я в форме. Я как будто снова стала маленькой девочкой, которую отругают, если она не доест свою порцию. Я, не торопясь, жевала и периодически вымученно улыбалась детям. Ни принесенное дедушкой блюдо, которое им безумно понравилось, ни присутствие самого дедушки не смогли поднять им настроение. С каждым днем они все тяжелее переживали отсутствие Ксавье. Были слишком послушными и слишком тихими. Словно свинцовая плита придавила наш дом, им недоставало воздуха, их детство было отравлено, а радость жизни испарилась. Ничего уже не было как прежде. Дети до конца израсходовали свои запасы энергии, они были выжаты, как лимон, лишены сил и не могли противостоять тоске. Им жутко не хватало отца…