падением снежинок, Дубровин горько улыбался. – А медведь ему: ну я услышал, тебе легче стало?!

Снегопад торопливо засыпал расчищенную дорожку, ступеньки и крыльцо. Точно предчувствовал, что здесь сейчас произойдет.

– Ты ведь убивать меня пришел.

Сказано было без вопроса, с твердой уверенностью. Даже как-то буднично. Закусив кончик уса, Дубровин задумчиво жевал жесткие волосы. На своего потенциального убийцу смотрел без страха. Пытливо смотрел. С вызовом. Макар поежился, незаметно засовывая руку в карман.

– С чего вы…

– Это ищешь?

Тихо звякнув, на каменные перила лег знакомый скальпель. Степан Григорьевич извлек из кармана пистолет. Даже в теплом непродуваемом пуховике у Скворцова заледенел хребет.

– Вот так и живу, Макар-путешественник. Хожу с оглядкой. Свет не включаю. Всегда со стволом заряженным. А на ночь – все двери на замок. Потому что боюсь.

Грубые ладони покрутили пистолет. На черный ствол ложились белые холодные звездочки. Макар замер, боясь неосторожным движением спровоцировать санитара, который вмиг стал древним, смертельно усталым стариком.

– А чего боюсь? – Голос Дубровина треснул, выпуская наболевшее, выстраданное. – Чего мне теперь бояться-то? Супружницу Господь прибрал еще до всей этой катавасии. А весной и детей с внучатами тоже забрал. Друзей, знакомых, коллег, плохих, хороших – всех забрал…. даже начальство проклятущее! И я вот знаешь что думаю, Макар-

путешественник? Я думаю, раз говорят, что Он забирает лучших, то мы с тобой тогда кто? А?

Поддержать беседу Скворцов не сумел: мозг лихорадочно перебирал всевозможные варианты, выстраивал планы и тут же браковал их.

– Я ведь, как ты, по снам хожу и всякое вижу. Под утро засыпаю и вижу. Тебя вот видел… как ты под Кировым того парня в палатке резал. Нехорошо… Некрасиво, Макар. Это если ты меня, пожилого человека, шилом своим решать станешь, – санитар брезгливо постучал пальцем по скальпелю, – я полдня кровью истекать буду. Грязная смерть, долгая. Да и стали я боюсь – аж кишки сводит.

Скворцов не сразу поверил, почувствовав в ладони холодную тяжесть пистолета. Будто посреди бескрайнего океана с небес свалился спасательный круг.

– Ты давай, зенками не хлопай, делай что должен, – грубовато проворчал Дубровин, пытаясь скрыть дрожь в голосе. – Зажился я, Макар-путешественник. Я ведь только и думаю, как бы половчее себя на тот свет отправить. Даже вот в прошлом месяце клофелину себе отсыпал. – Рядом со скальпелем, гремя таблетками, встал пластиковый пузырек. – Таскаю его с собой, как другие ладанку таскают. Проще пареной репы! В стопку насыпал, замахнул и баеньки ложись. Ни вкуса, ни запаха, как водички испить. Даже мучиться не придется. Но, тля тараканья, как-то это не по-мужски – клофелином себя пичкать. Только знаешь что? Знаешь, что на самом деле останавливает?

Под пронзительным взглядом старого санитара Макар почувствовал себя неуютно. Даже с пистоле-

том в руке. Язык онемел, не в силах выдавить хоть что-то. К счастью, ответа Дубровин не ждал.

– Грешно это – жизни себя лишать. И другого человека просить о таком грешно. Но ты ведь сам под это подписался, верно? Ты, как Спаситель, берешь на себя грехи наши, отпускаешь нас… верно, Макар?! Так что давай, не тяни. Я по внучкам соскучился – сил нет. – Помогая Скворцову, санитар потянул его за руку, приставил ствол к своему седому виску. – Ты только… Макар… Дай слово, что моих не тронешь? Грешен я, чего уж там, всякого наворотить успел, там, в горах, жизни у людей отнимал. Но эти… Им наши скорби неведомы, они на небо не торопятся. А то, может, и правда им Земля уготована, а? Они не совсем пропащие. Где жратва, знают, консервы открывать умеют.

– Даю слово. – Скворцов колебался недолго.

– Душой клянись, сука! – рявкнул санитар, стряхивая с ресниц злые слезы. – Душой своей!

– Клянусь.

Твердо и уверенно. Так, что даже сам на секунду поверил в это.

– Хреново, когда тебя забыли, а, Макар?

Дубровин полной грудь вдохнул морозный воздух. Незаметно подобралась туча. Сыпала снегом густо-густо, превращая солнце в бледно-желтое пятно. Полчища белых мух неторопливо слетались на землю, заваливая вычищенную тропинку.

– Хороший день. В такой день и помереть не жалко. – Санитар сдул с носа тающие снежинки и скомандовал: – Жми!

Скворцов нажал.

* * *

Двадцать три человека и всего семь патронов в магазине. Наверное, запасливый старик припрятал где-нибудь коробку-другую, но искать времени не было. Макар знал, что если не сделает все сейчас, то смутные сомнения оформятся в конкретные, и тогда…

Двадцать три человека – чертова прорва людей! Непочатый край работы!

Проходя мимо уголка пожарной безопасности, Макар снял со стены топор.

Праведные сестры

Ключи, декабрь

Всю неделю валил снег. Пушистые хлопья плавно десантировались на землю, на дома, на голые деревья, заботливо укутывая их в холодную белую вату. Наверное, это смотрелось потрясающе, вот только оценить было некому. Каждое утро сестры выходили во двор и в течение часа приводили его в порядок: расчищали площадку перед крыльцом, прорезали дорожки до калитки, погреба и сарая. К вечеру их труды оказывались погребены под новым, еще большим слоем снега. В битве старости против сугробов времени на восхищение красотами природы не оставалось.

В бессмысленности утренней уборки было что-то успокаивающее. Словно кто-то знающий, как тяжело сидеть без дела, регулярно подбрасывал сестрам работу. Надежда, правда, на первых порах бухтела про Сизифа, обреченного вечность катать камень в гору, но младшие ее не слушали. Им просто нравилось щуриться на солнце, отраженное в мириадах снежинок, нравилось размахивать лопатами, ощущая, как ускоряется ток крови в венах. Даже легкое нытье перетруженных мышц на следующий день было в удовольствие.

Однако затяжной снегопад все же выдохся. Над деревенькой установился ясный штиль, строго по классику – мороз и солнце. В один из таких дней Люба сверилась с календарем и с удивлением обнаружила, что уже середина декабря. Погрешность могла быть до двух недель, кроме Любы, никто за временем не следил, а сама она делала это нерегулярно, периодически забывая отрывать от пухлого «настенника» желтоватые страницы. И все-таки даже с учетом возможной погрешности год заканчивался.

– Новый год скоро, – снимая очки и потирая глаза, оповестила она сестер.

Надежда презрительно фыркнула, разминая узловатыми пальцами комок пористого теста. Вера тяжко вздохнула. Деревянной толкушкой она перемалывала отварной картофель для шанежек.

– Ну чего скуксились, перечницы старые?! – подстегнула их Люба. – Праздника хочется, а тут и повод есть!

– Тебе все скоморошничать да зубоскалить, – проскрипела Надежда, вбивая тесто в стол с такой силой, что мука полетела в разные стороны. – Нет никакого повода, и веселиться сейчас не время.

– Это почему же не время? –