В своей комнатке, если к ней не забегали поболтать Хедвига и Бенедикта — только они не изменили своего отношения к ней, — она изучала Библию, выполняя обещание, вырванное у нее Брендором. Из тетушкиного сундука она извлекла единственную имеющуюся в доме книгу, в обтянутом льном деревянном переплете. Восхитившись полудрагоценным камнем, украшавшим обложку, Анна решила, что будет занятно постичь ее содержание. В те времена добрые христианки слушали Библию, но сами не читали. Им было достаточно мессы.

Анна подивилась толщине тома, попыталась разобраться в нем, открыв книгу наугад, и поклялась себе, что как-нибудь потом просмотрит все с самого начала. Слова прыгали со страниц и притягивали ее, словно продажные женщины, которые, стоя на пороге, протягивают руки, чтобы завлечь клиента. Навуходоносор, Салманазар, Гоморра, Аввакум, Барух, Содом, Левиафан, Олоферн… Какой Восток! Их необычное, порой красновато-коричневое, порой ярко-красное звучание ошеломляло ее, озадачивало, возбуждало любопытство. Часто она клевала на названия: «Мариам, пораженная проказой», «Всплывший топор» и пыталась домыслить остальное; в других случаях она поддавалась искушению и углублялась в историю, но по мере чтения нагромождение ужасов, убийств, коварства, войн, казней, расправ, детоубийств, кровосмешения удручало ее. Покраснев, она закрывала книгу, шокированная, задыхающаяся, взволнованная тем, что ее могут застать за подобными размышлениями. Неужели священники и монахини с их безмятежными лицами могут питать свою веру подобными кровавыми эпизодами? Что существенное, ускользающее от нее, обнаруживали они? Вместо Священной истории перед ней разворачивался перечень бесчестных поступков. Конечно, ее понимание было неверным! Не в силах постичь всей духовности и возвышенности прочитанного, она занималась самобичеванием, чувствуя себя повинной в библейских жестокостях. Больше всего пугали ее пророчества Исаии.

Бесчисленные драконы, сатиры, гиены, дикие кошки, разодранные одежды, вырубленные леса, сметенные с лица земли города, восстающие из гроба изъеденные червями мертвецы! Этот грозный Бог, жестокий Отец, который ранил, наказывал, мстил, требовал жертв, разрушал города и насылал потопы, наводил на нее ужас, как разъяренный разбойник, скрывающийся в небесном лесу. Какое счастье, что Брендору не удалось отвести ее в обитель: не умея любить Бога, она боялась Его.

С каждым днем Ветхий Завет наводил на нее все больший страх. Он не только не вдохновлял ее мечты, вызывал кошмарные видения. С тех пор как Анна взялась за эту книгу, она перестала замечать дневной свет, разглядывать очертания облаков, следить, как расправляет крылышки божья коровка. Она ерзала на стуле вместо того, чтобы, вглядываясь в пустоту, испытывать сладостное томление, которому она предавалась с детства и которое за время пребывания в лесу десятикратно усилилось.

Анна погружалась в водоворот образов, ее сознание одолевали чудовища, занимали превратности бытия, драматические события и внезапные трагические развязки. Она сожалела о своей прежней беспечности, душевном затишье, о бесконечно тянущихся, ничем не заполненных днях, когда она растворялась в созерцании и погружении в тишину. По сравнению с сегодняшним днем ей представлялась сладостной былая скука, когда время замедляет ход настолько, что можно ощутить его плотность, когда оно позволяет различить бесконечность, когда сквозь разреженное плетение проглядывает вечность. Одновременно разочарованная и увлеченная Библией, она решила, что напрочь лишена духовности и не готова к монашескому существованию. Брендор, как и все остальные, ошибался на ее счет.

Так какова же ее участь?

Да и существует ли она? Или ей вечно придется ждать ясности, которая так и не наступит?

— Волки! Волки вернулись!

Принесенная пешим дозором весть всего за час облетела Брюгге.

Пропал ребенок, оставленный возле стойла… совершено нападение на женщину, присевшую облегчиться на краю поля… Все гадали, куда внезапно исчезли двое детей… Вечером пастухи слышали рычание этих убийц с острыми клыками. Несколько дней в Брюгге только об этом и говорили.

Анна радовалась, что эта тема вытеснила пересуды о ее бегстве: жители Брюгге наконец утратили интерес к дурочке, которая, вместо того чтобы выйти замуж за пригожего местного парня, убежала в лес; теперь они дрожали от ужаса при одном упоминании о стае волков-убийц.

Одновременно с этим беспокойством вновь всплыли многочисленные страхи относительно жестокости природы. Что есть мир? Соперничество челюстей и желудков. Либо ешь ты, либо едят тебя. Вселенная не знает иного закона, и этот закон отводит нам лишь две роли: хищника и добычи — две шаткие и, увы, взаимозаменяемые позиции. Люди дрожали от страха, но одновременно наслаждались. Защищенные крепостными стенами горожане, забывшие о своем крестьянском происхождении, презирали бедняков, гнущих спины над навозом! Сквозь охвативший их ужас проглядывало чувство превосходства; на самом деле они испытывали тревогу, сходную с той, которой наслаждаются, слушая жуткий рассказ, мнимый страх — страх, не связанный с опасностью, детский страх — страх, доставляющий удовольствие.

Чтобы дать новую пищу пересудам, обыватели со знанием дела обсуждали волчьи повадки. В прежние времена волки не нападали на людей: они питались зайцами, мелкими грызунами, молодыми кабанчиками, лисами и куропатками; воровали на фермах поросят, кур, уток; по осени добывали лосося, когда нагулявшие жир рыбины поднимались вверх по течению; в случае крайней бескормицы они перемалывали челюстями ворон или ели перезрелые паданцы. Короче, волки веками не воспринимали человеческие существа как пищу. Не служит ли доказательством тому история Ромула и Рема, основателей Рима, вскормленных дикой волчицей? Но в последние десятилетия положение ухудшилось, утверждали обыватели, и все по вине мужчин! После кровавых битв на полях сражений оставались сотни трупов; назавтра после побоища волки отважились полакомиться ими и таким образом пристрастились к человеческому мясу. И теперь они просто не могут без него обойтись, а дети, чью нежную плоть они отведали, представляют для них особое лакомство.

Анна смотрела на этих дородных важных людей, которые, облизываясь, с упоением расписывали вкус грудных младенцев. Может, они выдумали эти подробности? Откуда им знать, что предпочитают волки? Они их что — расспрашивали? Она проходила мимо, стесняясь, что уличила этих почтенных граждан в извращенности, так сказать, застав на месте преступления. Они приписывали хищникам наклонности, присущие лишь им самим.

После двухнедельных опустошительных набегов в окрестностях города выяснилось, что речь идет не о волчьей стае, а о волке-одиночке.

Это известие не умерило возбуждения. Напротив. Один волк — это гораздо лучше, чем десять или двадцать! Поскольку он продолжал убивать, люди тут же вообразили, что это гигантский волк. Громадное чудовище и в одиночку обладало аппетитом целой стаи, превосходя ее в жестокости. Разумеется, все тут же поверили и в приступе гордыни нарекли его Волком из Брюгге.

К тому же скучающие юнцы усмотрели в этом повод для геройства. В пятницу на площади двадцатилетний Рубен, сын суконщика, обратился к своим сверстникам с призывом: