Я поспешил выйти из переулков и оказался на берегу вздувшейся реки. Когда кто-то поблизости заговорил по-милански, я решился спросить дорогу. Лысые, едва отличимые друг от друга торговцы с бородавками на разных сторонах их многочисленных подбородков посчитали мой вопрос неимоверно глупым. На мгновение я испугался, что они узнают меня, припомнят мое «гастрольное» прошлое, но я был для них незнакомцем, как и они – для меня, и в конечном итоге меня туманно направили куда-то на север.

Каменный мост, перекинутый через Влтаву, стерегли две башни. Люди толкались под аркой, с которой начинался пролет моста, и осеняли себя крестным знамением перед одиноким распятием. Когда я увидел замок, возвышавшийся над Кляйнзайте, Маленьким кварталом, у меня перехватило дыхание, и я тяжело сглотнул шипучую слюну предвкушения. На ветвях яблонь на острове Кампа колыхались льняные простыни. От реки доносилось шуршание водяных мельниц. Солдаты у таможни разгоняли зевак, собравшихся посмотреть на задержанного – перепуганного усатого оборванца, у которого в коробе виднелись ряды цветных бутылочек. На Мостовой улице я видел зябликов, набитых в плетеные клетки, ножи, разложенные на коленях торговцев, пирожные, печенье и плетенки, плещущихся в бочках карпов, резных Мадонн, свисающие с прилавков кальвинистские памфлеты, сальные свечи с лучинами для розжига, полуслепого мальчишку, глодавшего варган, молодых цветочниц с чумазыми лицами, продававших полевые цветы с корнями, еще облепленными землей, уличного музыканта с мопсом у ног, который дудел в дудку, аптекаря, прославляющего чудодейственные свойства подкрашенной воды перед немногочисленной и недоверчивой публикой. Сквозь просветы между домами виднелись деревья

королевского сада, обрядившиеся в ржавчину и охру, и древние крепостные стены. Я почувствовал небольшой уклон, словно фундамент замка вспучивал землю. Поднявшись к самой вершины, со сбившимся дыханием, со жжением в груди, я рассматривал грандиозный дворец, построенный в стиле флорентийского палаццо. В нескольких ярдах от ворот я остановился в полном изнеможении.

К моему разочарованию, Дворцовая площадь была заполнена зеваками. Они толпились у ворот, сложив ладони лодочкой. Здесь, в политическом узле Империи – Pragus capit regni, – я столкнулся с предельной близостью роскоши и нищеты. Размахивая рекомендательным письмом, я пробился к воротам, но не сумел объяснить причину своего прихода стражникам, которые говорили только на немецком и матерном чешском.

– Питторо сум, – сказал я. – Приглашение хик, Рудольфус рекс.

Двое солдат взяли на себя труд (это такой художественный оборот) притвориться, что пытаются меня понять; они кивали, гладили свои бороды, а потом развернули меня лицом к дворцу архиепископа. Да, я, конечно, выглядел не идеально, в одежде настолько старой, что она походила на засаленную кожу. От грубого пинка под зад (они решились на то, что не далось испанцу) письмо Арчимбольдо вылетело из моих рук. Оно ударилось о сколотый край дорожной брусчатки.

Печать разломилась, как короста.

Я стоял под опадающим каштаном и ждал ночи. В конце концов стража сменилась, и я решил попытать счастья с новым часовым.

– Их бин амиго Майринк, – сказал я. Часовой взял меня в клещи своего косоглазия.

– Ярослав Вавржинец Майринк? Ну битте, сволочь.

Осенний воздух подмораживал – хрустящие колючки ночного холода впивались мне в кожу. Что-то бормоча по-немецки, косой стражник отогнал меня от ворот. Поэтому ночь я провел на улице, коротая растянувшиеся минуты в обществе подозрительных попрошаек.

Перед самым рассветом небеса разверзлись и излили на землю свои помои. Прижавшись к стволу каштана, я наблюдал за бродягами, ворочавшимися во сне. В серой пелене дождя они казались ожившими грибами. В ворота замка заезжали телеги с провизией, запряженные лошади кивали головами, крестьяне кутались в свои балахоны. Я уже потерял надежду, а потом протер глаза, залитые дождем, и увидел две фигуры, выплывшие из моросящего тумана. Первым шел косоглазый страж, а за ним – знакомый мне господин.

– Синьор Грилли? – Да.

– Синьор Грилли, подойдите сюда.

– Хорошо.

Ярослав Вавржинец Майринк взмахнул влажным плюмажем.

– Благодари этого парня за свое спасение, – сказал он. Часовой моргнул, сдувая капли дождя с кончика своего носа, и, к моему несказанному удивлению, накинул мне на плечи одеяло. Под предводительством Майринка мы пошлепали по лужам к укрытию. Я благодарен ливню за то, что он скрыл мои слезы благодарности.

Мы пересекли подъемный мост и вошли в первый двор замка, где часовой вернулся к своим прямым обязанностям. Как гостя, которого пригласили на пир, но предложили ему лишь жидкую похлебку, меня провели мимо роскошных дворцов к королевской конюшне. Я сидел, истекая ручьями воды, в сумрачной кладовой – мавзолее для старых писем. В очаге трещали и шипели сырые дрова.

– Ты, наверное, есть хочешь, – сказал Майринк. Не глядя мне в глаза, он достал буханку ржаного хлеба и сунул мне в руку кусок холодной баранины. Я довольно хмыкнул, чтобы заполнить тишину.

За месяц путешествия мы не стали друзьями. Всю дорогу до Богемии – через Альпы, Баварию и Нюрнберг – Ярослав Майринк ночевал в придорожных гостиницах, а я ежился в повозке среди закутанных картин. Кажется, его беспокоило, что он украл у Бонконвенто его помощника. И все же Майринк из замка оказался еще более мрачным и менее общительным, чем его дорожный предшественник.

– Я довез тебя до Праги, – сказал он, – куда ты так рвался. Но я не могу брать ответственность за тебя, понимаешь? Мир суров. Вот, скажем, лилии в парке…

– Да?

– Их едят лошади.

Я как мог переварил информацию.

– Вы устроите мне встречу с императором? Майринк саркастически усмехнулся. Пошаркал ногами.

– Я нашел тебе кое-какую работу. Ради Бога, только не слишком радуйся. Да, да. У тебя рука жирная.

Он посоветовал мне вытереть уголки рта и повел по нескончаемым коридорам на встречу с придворным художником, Бартоломеусом Шпрангером.

– Ein Augenblick!

Он стоял к нам спиной у открытого окна. Нам пришлось отвести глаза, пока он стряхивал последние капли и долго застегивал клапан своих штанов. Потом он повернулся и пошел ко мне, вытянув руки, словно хотел меня обнять. Но вместо этого меня ощупали, взъерошили волосы, заглянули мне в рот.

Бартоломеус Шпрангер был крепким, даже можно сказать могучим стариком. Меня впечатлили глубокие морщины на переносице, следы сосредоточенности. Из-под красной бархатной шапочки, лихо заломленной на затылок, выбивались седые лохмы, но борода, несмотря на почтенный возраст ее обладателя, была редкой, похожей на пепельный пух вокруг чувственных губ, которые пахли миндалем.

– Отлично. Да, да, герр Майнринк, он идеально подходит. (На таком уровне я понимаю немецкий.)

Я спросил Майринка, хочет ли Шпрангер посмотреть, на что я способен, но художник уже копался в бумагах, кашлял и вытряхивал кусочки угля из жилета.