храме. «О двенадцать божественных стражей и вы, послушные им демоны тьмы! Без промедления лишите жизни Сайко, отца и сына!» — громогласно восклицали монахи и слали на головы Сайко с сыном ужасные проклятия; вчуже и то страшно было слышать эти слова!

В двадцать третий день той же луны преподобного Мэйуна отправили в ссылку. Чиновники, погрязшие в грехах, грубо погнали в путь священнослужителя столь высокого ранга, человека поистине святой жизни. «Вперед! Живей!» — кричали они, лягая его ногами, как лошади. Так покинул Мэйун столицу. «Сегодня я вижу ее в последний раз по дороге в восточные земли, что лежат за заставой Аусака!» — думал он; нетрудно понять, как горько было у него на душе!

Из бухты Утида, что в селении Оцу, виднелись ярко озаренные солнцем карнизы пагоды Мондзю[143] на Святой горе Хиэй: не в силах еще раз взглянуть туда, настоятель закрыл лицо рукавом и залился слезами.

Немало почтенных старых монахов, священнослужителей высших рангов, скорбели о судьбе настоятеля, но больше всех горевал монах Тёкэн; он скорбел о разлуке столь искренне, что проводил настоятеля далеко, до самой Курицу. Но всему приходит конец. В Курицу он распростился с Мэйуном и вернулся обратно. Настоятель, растроганный преданностью Тёкэна, изустно поведал ему сокровеннейший закон Триединства[144], который хранил в душе долгие годы. Сей закон, изложенный самим Шакья-Муни, передавался из уст в уста от индийского монаха Мэмёбику[145], ревностного проповедника буддийского вероучения, к бодхисатве Рюдзю, обитавшему на юге этой страны. Так постепенно дошел сей закон и до Мэйуна. Но сегодня Мэйун был так взволнован и тронут, что поведал его Тёкэну. Да, пусть мала страна наша, подобная рассыпанным зернам проса, пусть захирела ныне святая вера и недалек уже конец света, все же добродетель Тёкэна помогла ему приобщиться святой доктрины; утирая слезы рукавом монашеской рясы, возвратился Тёкэн в столицу. Воистину обладал он душой благородной!

Тем временем на Святой горе взволнованные монахи стали держать совет.

— С тех самых пор, как учредили сан настоятеля нашей веры, со времени преподобного учителя Гисина[146], сменилось пятьдесят пять поколений, но ни разу не случалось, чтобы настоятеля обрекали на ссылку. Вспомните — в годы Энряку, когда император Камму основал здесь столицу, великий учитель Дэнгё-дайси, поднявшись на эту гору, положил начало учению, озаряющему все четыре стороны света. С тех самых пор ни одна женщина не ступала сюда ногой, ибо на женщине тяготят Пять Запретов[147]; лишь три тысячи монахов обитают на этой святой вершине. Достославный Орлиный пик в Индии, где пребывал Шакья-Муни, великий Будда, находился к северо-востоку от царского замка; у нас, в Японии, Святая гора Хиэй тоже высится на северо-востоке столицы, у врат Демонов преграждая им путь в столицу. Наша гора — святыня, охраняющая страну! На протяжении долгих веков мудрые государи и подлинно благоразумные их вассалы только к нам сюда и стремились, только здесь и приносили обеты. Пусть недалек уже конец света, но мыслимо ли перенести подобное оскорбление Святой горе, превосходящее все пределы терпения! — так в один голос возопили монахи и устремились вниз, к восточному подножью горы.

2

Праведный и син[148]

— Братья, пойдем в Авадзу и освободим настоятеля! Но его окружает стража, ей приказано препроводить его к месту ссылки, а посему уладить дело миром нам никак не удастся! Будем же уповать на великую силу бога-покровителя нашей Святой горы! Если ему и вправду угоден наш замысел освободить настоятеля, да явит он нам святое знамение! — так от всей души горячо молились старые, прославленные святой жизнью монахи.

Был тут юноша восемнадцати лет, служка преподобного Дзёэна, священника из храма Мудодзи. Вдруг на него напала дрожь, все тело покрылось испариной, судороги свели руки и ноги, и он стал биться, как одержимый.

— Слушайте, великий бог храма Дзюдзэндзи вещает моими устами! — возгласил он. — «Как бы ни захирела ныне святая вера, мыслимое ли дело обречь на ссылку пастыря моей Священной горы? Я буду вечно скорбеть об этом, сколько бы раз ни перерождался в грядущем! Зачем мне по-прежнему обитать у подножья этой горы, если свершится подобное преступление?» — С этими словами юноша закрыл лицо руками и горько заплакал.

Монахи изумились.

— Да будет нам подан знак, если его устами и впрямь вещает божественный оракул Дзюдзэндзи! Раздай эти четки прежним владельцам, да так, чтоб при этом не ошибиться! — И, сказав так, несколько сот монахов бросили свои четки на широкий помост, огибающий храм Дзюдзэндзи.

Бесноватый бегом обежал помост, собрал все четки и без единой ошибки раздал прежним владельцам. Убедившись в божественном чуде сего знамения, монахи молитвенно сложили ладони и прослезились от умиления.

— Так идемте же и отобьем настоятеля! — воскликнули они и тучей ринулись вниз, не теряя более ни мгновения.

Одни устремились вдоль побережья Сига-Карасаки, другие спустили лодки на воды озера Бива у селения Ямада. Увидев монахов, стражники, доселе грозные и жестокие, бросились врассыпную, все как один обратившись в бегство.

Монахи ворвались в Поземельный храм, Кокубундзи[149]. Пораженный их появлением, настоятель подошел к краю помоста:

— Вспомните изречение: «Осужденному государем ни луна, ни солнце не светят!» Высочайший указ, повелевающий изгнать меня из столицы, уже издан, и я ни минуты не смею медлить! Возвращайтесь, скорее возвращайтесь обратно! — сказал он и продолжал: — С тех самых пор, как в поисках святой тишины я оставил семью министра и поселился в смиренной келье, в глубине сумрачных ущелий вершины Хиэй, я досконально изучил законы обоих вероучений Тэндай и Сингон. Об одном лишь заботился я — о процветании нашего храма, неустанно молился о ниспослании покоя и мира в стране и любил вас всем сердцем. Тому свидетели боги наших храмов, коих мы почитаем! Оглядываясь на свое прошлое, я ни в чем не вижу ошибки. Вот и теперь, когда осужден я на ссылку за вину, к коей я непричастен, я не ропщу, не гневаюсь ни на кого в этом мире — ни на людей, ни на богов, ни на будд. Я скорблю лишь о том, что мне нечем отблагодарить вас за доброе сердце, приведшее вас сюда, в эту даль! — И, вымолвив это, настоятель столь обильно увлажнил слезами благоуханный рукав своей рясы, что монахи тоже невольно все прослезились.

— Садитесь, скорее садитесь! — сказали они, приглашая его сесть в паланкин.

— Еще недавно я был старшим среди трех тысяч иноков; ныне я жалкий изгнанник… Как же я могу допустить, чтобы