Китайские буддисты приходят к Гуань Инь по тем же причинам, которые влекут католиков к Марии. У нее тоже добрые глаза, и она может предложить что-то взамен презрению к самому себе. В храмах и на площадях по всему Китаю взрослые позволяют себе проявлять слабость в ее присутствии. Ее взгляд побуждает людей плакать: многого для этого и не надо, если времена тяжелые, а ты наконец-то встречаешься с добротой и возможностью излить свои печали, которые так долго молча носил в себе. Как и Мария, Гуань Инь знает о трудностях, которыми чревата попытка вести относительно достойную взрослую жизнь.

3

По контрасту с религией, атеизм относится к этой нашей потребности с ледяной нетерпимостью. Желание утешиться, которое лежит в основе культа Девы Марии, представляется атеизму пагубно отсталым и противоречащим рациональному восприятию жизни, которым атеисты так гордятся. Мария и ее сестры кажутся им символами потребностей, которые взрослые обязаны быстро перерасти.

Наиболее горячо и нетерпимо атеизм нападал на религию, обвиняя ее в слепоте к собственным мотивам, нежелании признавать, что она в основе своей всего лишь сублимация детских желаний в новых одеждах, придавшая им новые формы и спроецированная на небеса.

Возможно, обвинение справедливое. Проблема в другом: те, кто его предъявляют, зачастую целиком и полностью отрицают потребности детства. В стремлении разоблачить верующих, чья душевная хрупкость привела их к признанию сверхъестественного, атеисты забывают о том, что хрупкость эта – неотъемлемая черта любого из нас. Они могут даже заклеймить детские потребности, которые на самом деле правильнее назвать чисто человеческими, потому что невозможно достигнуть зрелости без разумных договоренностей с инфантильным, и никто не может считаться взрослым, если ему не хочется, чтобы иной раз его утешали как ребенка.

Мы хотим, чтобы нас гладили по голове и поддерживали, потому что это и мы, и не мы. Джованни Беллини. «Мадонна с младенцем» (1480).

Христианство видит в умении признать необходимость опоры признак нравственного и душевного здоровья. Только гордые и тщеславные люди пытаются отрицать свои слабости, тогда как верующие могут без всякого стеснения признаваться, видя в этом свидетельство своей веры, что провели какое-то время в слезах у подножия огромной деревянной статуи Богоматери. Культ Марии считает уязвимость добродетелью и, таким образом, исправляет нашу привычку верить в безусловное разделение в человеке на взрослого и ребенка. При этом христианство достаточно деликатно удовлетворяет эти наши потребности. Оно позволяет нам получить материнское утешение, обходя наше неизбежное желание оказаться лицом к лицу с нашей настоящей матерью. Оно не отправляет нас к нашей матери, а предлагает нам воображаемое удовольствие вновь стать совсем маленьким, чтобы нас баюкала и о нас заботилась та, кто есть mater всего мира.

4

Если и есть проблема в христианском подходе, то она заключается в другом: он показал себя слишком успешным. Потребность в утешении ныне целиком и полностью передана в ведение Девы Марии, хотя на самом деле все было иначе: потребность эта появилась задолго до Евангелия, она возникла в тот самый момент, когда первого ребенка взяла на руки его мать и прижала к себе в темноте и холоде первой пещеры, в которой поселились люди.

И пусть даже нет ни сочувствующей матери, ни заботливого отца, которые могут сделать так, чтобы все у нас стало хорошо, нет оснований отрицать, как сильно мы этого хотим. Религия учит нас быть добрыми к себе в кризисные моменты, когда, отчаявшиеся и перепуганные, мы в замешательстве зовем на помощь кого угодно: пусть даже мы упрямо ни во что не верим, наша мать давно уже умерла, отец отдалившийся и жестокий, а мы теперь занимаем ответственное место взрослого в этом мире.

Пример католицизма показывает, что в такой момент могут сыграть роль искусство и архитектура, потому что, глядя на родительские лица, с любовью взирающие на детей, обычно в тихом, сумрачном уединении церковного пространства, музея и других мест поклонения, мы чувствуем, что какая-то наша первобытная потребность не осталась без ответа и некое равновесие восстановлено.

Было бы очень неплохо, если бы светские художники иногда создавали картины, центральной темой которых служила бы родительская забота, а архитекторы – пространства, в музеях или – а почему бы не помечтать? – в новых храмах Нежности, где мы могли бы любоваться этими новыми картинами в покое и полумраке.

Культ Девы Марии решается напомнить всем атеистам, даже самым твердокаменным, что в душе они остаются ранимыми и неразумными и могут научиться помогать себе в самые тяжелые моменты своей жизни через примирение со своими вечно бесхитростными и незрелыми сторонами.

Взрослая жизнь невозможна без моментов, когда, чувствуя собственную бесполезность, мы можем сделать только одно: вернуться в детство. Мирской храм Нежности, на заднем плане картина Мэри Кассет. «Купание ребенка» (1893).

Отвергая суеверие, мы должны следить за тем, чтобы не возникло искушения оставить в стороне те наши неотъемлемые потребности, которые религия так успешно выявила и возвысила – и утолила.

1

Немалую часть своей истории христианство делало упор на темную сторону земного существования. Но даже в рамках этой мрачной традиции французский философ Блез Паскаль стоит особняком в своем исключительно безжалостном пессимизме. В своем труде «Мысли», написанном между 1658-м и 1662 гг., Паскаль не упускает ни единой возможности поразить читателей, доказывая, сколь жалка и никчемна человеческая природа. На завораживающем классическом французском он сообщает нам, что счастье – это иллюзия («Любой, кто не видит суеты мира, суетен сам»), что страдания – норма («Будь мы истинно счастливыми, нам не приходилось бы отвлекать себя от мыслей об этом»), что настоящая любовь – химера («Как лживо и мерзко человеческое сердце»), что мы не только суетны, но и легкоранимы («Пустяк утешает нас, потому что пустяк и расстраивает»), что даже самые сильные из нас совершенно беспомощны перед болезнями («Мухи такие могучие, что могут парализовать наш разум и пожрать наше тело»), что все мирские институты продажны («Нет ничего вернее того, что человек может выказать слабину») и что у нас есть абсурдная привычка с невероятной легкостью переоценивать собственную важность («Как много королевств ничего о нас не знают!»). И самое лучшее, что мы может сделать в таких обстоятельствах, предполагает он, так это с поднятой головой признать отчаянность нашего положения: «Величие человека идет от понимания, что он ничтожен».

Учитывая общую тональность, кажется удивительным, что чтение «Мыслей» Паскаля не вгоняет в черную меланхолию, чего можно было бы ожидать. Это произведение успокаивающее, греющее душу, а местами даже веселое. Парадоксально, но, оказавшись на грани отчаяния, не найти лучшей книги, к которой следует обратиться, чем эта, казалось бы, растирающая последнюю человеческую надежду в пыль. «Мысли» куда нагляднее, чем любое сладенькое повествование, показывают, что внутренняя красота, позитивное мышление или осознание скрытого потенциала и есть та сила, которая способна убедить самоубийцу отойти от высокого парапета.