Добавочные сведения о Федине, что называется, по собственным каналам имел вождь и лично. В другом документальном источнике наших дней, сборнике «Большая цензура» (документ № 366), опубликовано письмо тогдашнего и.о. главного редактора «Литературной газеты» О.С. Войтинской Сталину от 30 января 1939 года. Подвергшаяся несправедливому, с ее точки зрения, разносу на встрече с партийным руководством со стороны как раз высшего литературного функционера А.А. Фадеева, руководительница «Литгазеты» информирует вождя, что, наряду с официальными редакционными обязанностями, она ведет «разведывательную работу по заданию органов НКВД. Поэтому бывало, — сообщает Войтинская, — что в газете я не имела права выступать против людей, о которых я знала, что они враги».

В полной мере это касается, например, Федина. «Ведя разведывательную работу, — сообщает Войтинская, — я знала об антисоветских настроениях Федина, о его политически вредной роли в литературе. Однако интересы разведки требовали, чтобы я была в хороших отношениях с Фединым, следовательно, я не могла выступать против него в газете».

Получив это партийно-наивное, а по нормальным человеческим понятиям, циничное и бесстыдное письмо, Сталин, исполненный любопытства, позвонил Войтинской. Правда, из-за случившегося незадолго перед тем с О.С. Войтинской инсульта (трубку взял муж и сообщил об этом) разговор не мог состояться. Но сигнал о Федине вон еще когда дошел до вождя, а благодаря необычным обстоятельствам мог застрять в памяти.

Было еще и много других неотразимых сигналов о том же вроде бы тихоне, но внутренне зловредном и опасном человеке.

Куда более крупным и надежным цепным псом, чем нервозная и хлипкая здоровьем и.о. главного редактора «Литературной газеты» Войтинская, был генеральный секретарь Союза писателей СССР Владимир Ставский. Это он в марте 1938 года докладной запиской под грифом «Сов. секретно» просил наркома НКВД Ежова «помочь решить… вопрос об Осипе Мандельштаме», «авторе похабных клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа» (экивок на стихотворение 1933 года о Сталине — «Мы живем, под собою не чуя страны…», за которое поэт уже отбыл несколько лет арестов и ссылок). Через полтора месяца Мандельштам был арестован и в том же году умер в пересылочном лагере на грани умопомешательства мучительной голодной смертью.

Разными способами и приемами своей неуемной активности генсек был повинен в гибели многих десятков писателей.

Владимир Петрович Ставский (Кирпичников) — бывший молотобоец, бывший чекист, 'член партии с 1918 года, генерал, то бишь бригадный комиссар по тогдашнему наименованию воинских званий, скорее журналист, чем писатель, он и погиб в 1943 году на передовой линии, готовя очерк о подразделении девушек-снайперов для партийной газеты «Правда». Сам стал добычей затаившегося немецкого автоматчика.

Недавно явился на свет огромный архивный том объемом в более чем тысячу страниц под названием «Между молотом и наковальней. Союз советских писателей СССР. Документы и комментарии. Том 1.1925 — июнь 1941 г.» (М.: РОССПЭН, 2010). Среди прочего там впервые опубликованы некоторые так называемые дневниковые записи В. Ставского, по существу «записки палача», которые он вел в самые жуткие времена ежовщины — массовых посадок и расстрелов 1937–1938 годов. Наспех прочерченные карандашом страницы записных книжек и листки бумаги напоминают скорее не излияния личных чувств, а наблюдения тюремного надзирателя или деловые заготовки для очередных доносов и наметки предстоящих расправ.

Записи такого рода: «Эренбург — правая рука Бухарина». «ЛенССП оказался крайне засорен врагами народа…» “Серапионовы братья”, обласканные Троцким, что-то недоговаривают». «Приговоры над врагами — Народные приговоры». И так далее, в той же стилистике. А рядом (противоречива человеческая душа!), после всяких «врагов народа»: «А ведь какая прекрасная жизнь! Какие грандиозные победы! И какая еще предстоит грандиозная борьба».

Немало в этих летучих кондуитах помет и о Федине. К примеру, обратившие на себя его внимание места из публичных выступлений Федина:

«К. Федин: «Голая политика ворвалась на пленум…»

Эстет?! А как насчет статьи Ленина «Партийная организация и партийная литература»?!

«Федин о Замятине: Он хороший советский человек. У него только два разногласия: дать свободу печати и отменить смертную казнь».

Ого-го! «Хороший советский человек»?! «Только два разногласия»?! Какой будущий ответный ход подбирал хозяин записной книжки? Возможно, листал в своей цепкой памяти то, что ему было известно об отношениях этих двух людей.

А при чекистской осведомленности было что вспомнить.

Осенью 1931 года благодаря Горькому Сталин разрешил Евг. Замятину уехать за границу. Вначале жизнь в Париже не сознавалась тем как эмиграция. Автор романа-антиутопии «Мы» и других запрещенных в СССР произведений надеялся вернуться. От Федина, ученика Замятина еще по «Серапионовым братьям» (разница в возрасте — восемь лет, но они были на «ты»), среди коллег гуляло прозвище — Гроссмейстер литературы. Федин вместе с А. Толстым оказывал помощь, связанную с опекой над оставленной в Ленинграде квартирой Замятиных, переводами гонораров и т.д.

Федин информировал Замятина о наплывающих тучах. Полная откровенность была стилем их отношений с конца 20-х годов, когда создатель романа «Мы» вместе с автором повести «Непогашенная луна» Борисом Пильняком подвергались травле в печати и на собраниях.

21 сентября 1929 года Замятин сообщал Федину из Москвы в Ленинград о так называемом «идеологическом шабаше» в столичном Союзе писателей: «Сегодня днем узнал, что завтра у вас — общее собрание в Союзе и что сегодня выезжают разлагать ленинградцев — члены нового Правления… Очевидно, на общем собрании будет поставлен вопрос и о романе “Мы”… Я решил на завтрашнее собрание не ехать. Мотивы: собрание московского типа (Горький правильно назвал это “самосудом”) — что бы я ни говорил, это все равно заготовленных… резолюций ни на йоту не изменит; если общее собрание в Ленинграде окажется иным — мое присутствие там излишне…»

Федин тут же письменно оповещал Замятина: «…вчерашний день, вероятно, мало чем отличался от “большого московского дня” в Союзе. Разброд и растерянность правления достигли страшных размеров. Решения принимались наспех и под таким чудовищным давлением, что под конец все чувствовали себя совершенно раздавленными. Правление “было взято” измором… чтобы правление вынесло окончательное решение по твоему вопросу… Сущность его, помимо словесности, сводится к следующему: 1. Разрешение тобой английского перевода признано политической ошибкой; 2. Констатировано, что ты не признал своей ошибки в объяснениях; 3: Что ты не отказываешься от идей романа “Мы”, признанных нашей общественностью антисоветскими. Пункт четвертый касается запрещения публиковать за границей произведения, “отвергнутые советской общественностью”. Общее собрание приняло резолюцию, осуждающую и тебя, и Пильняка».

И уж вовсе опрокидывающий тон наполнял письма Федина, отсылаемые за границей, когда риск перлюстрации со стороны органов НКВД был минимальным. Тут он замахивался даже на партийное руководство во главе со Сталиным.