Детали пришлось брать из жизни; финальный вариант истории включал в себя рассказ о строительном отряде в Минеральных Водах, трагической гибели комиссара Миронова и комиссии по проверке, которая прибыла по этому поводу из Объединенного штаба стройотрядов. И первое, и второе, и третье выглядело невероятно, но было между тем сущей правдой, легко проверяемой и надежной. Наш отряд действительно базировался не в Коми и не на Севере, как обычно, а на южном курорте. Комиссару Миронову действительно отрезало голову лопнувшим стальным тросом, и к нам действительно приезжала комиссия из Москвы. В это весьма экзотическое, но правдивое обрамление я вклинила весьма обыденную, но выдуманную деталь: согласно легенде, Свиблов был одним из проверяющих. Так мы якобы и познакомились — ну а потом, уже на вечерних танцульках, он пал, сраженный моими неотразимыми чарами. А что такого? Почему бы и нет? Влюбился же в меня такой фантастический красавец, как Са-тек… — что уж тогда говорить о заштатном оперлейтенантике с рыбьими глазами…

Для верности я отрепетировала свой рассказ на Биме. Собака слушала, поглядывая по сторонам, и время от времени так откровенно зевала, что я не выдержала:

— Бимуля, и не стыдно? Могла хотя бы сделать вид, что тебе интересно…

Вместо ответа собаченция зевнула еще громче, с таким подвыванием и хрустом, что я от греха подальше прекратила свои опыты: еще не хватало, чтобы их результатом стала вывернутая собачья челюсть.

Так или иначе, но в понедельник, спускаясь в полуподвал грачевской лаборатории, я чувствовала себя на сто процентов готовой к решительной схватке. К моему разочарованию, Димушка не вышел на работу. Вера Пална в ответ на мой вопрос пожала плечами:

— Пока не звонил, но, наверно, заболел. Или отлеживается — мы все хорошо приняли.

— Приняли позавчера, — напомнила я. — За воскресенье мог бы и отлежаться.

— Это кто как, — ухмыльнулась секретарша. — Мы вот с тобой молоденькие, а головка, небось, до сих пор бо-бо. Что уж говорить об этих стариканах…

«Ничего, — подумала я, — больничный всего три дня. Поговорю с Димушкой в четверг. Если, конечно, в среду меня не арестуют…»

Ага, в среду…

В дверь позвонили уже на следующий день, когда я допивала свой утренний кофе. Я поставила чашку и пошла открывать в полной уверенности, что это мама: вернулась, чтобы забрать что-то забытое. Ее работа начиналась раньше, так что мама обычно выходила из дому за полчаса до меня.

— Что забыла? — промычала я, одной рукой запихивая в рот бутерброд, а другой откручивая защелку замка.

Дверь открылась, и хлеб комом застрял в моем горле. Понятия не имею, как у меня получилось не задохнуться или не подавиться насмерть. На пороге стоял седовласый полковник собственной персоной. Он отодвинул меня рукой, прошел в кухню и сел там на табурет. Бимуля, насторожив уши, внимательно поглядывала то на него, то на меня, пытаясь понять, что следует делать в этом случае верной сторожевой собаке: просить у гостя угощения или сразу спасаться бегством. Но мне было не до псины — я судорожно пыталась дожевать и проглотить проклятый бутерброд. Полковник терпеливо ждал, пока я обрету дар речи.

— Но сегодня еще вторник! — это жалобное восклицание слетело с моих губ вместе с последними крошками.

Полковник недоуменно поднял брови:

— Вторник. Ну и что? По вторникам вы не принимаете?

— Товарищ полковник, — уже спокойней произнесла я, опускаясь на стул. — Если я не ошибаюсь, мне был дан двухнедельный срок. И эти две недели истекают в среду. А сегодня вторник У меня есть еще…

— Какой срок? Какие две недели? Какая среда? — перебил меня он. — Что вы мне голову морочите?

Я смотрела на него во все глаза: полковник явно не имел ни малейшего представления, о чем идет речь. Неужели Свиблов все придумал? Ах, Сережа, Сережа… получается, не я одна сочиняю легенды о наших с тобой отношениях…

— Погодите-погодите… — Он хлопнул ладонью по столу, как будто внезапно осознал что-то. — Кажется, я начинаю понимать… Свиблов назначил вам крайний срок для исполнения задания?

— Свиблов назначил? — переспросила я. — Нет, Свиблов говорил от вашего имени. Что вы, мол, даете мне две недели, до завтрашней среды. А потом, мол, со мной будут говорить по-другому.

Последнее слово я выделила особо значительной интонацией: не просто «по-другому», а «ПО-ДРУГОМУ»!

— Понятно. Он вам угрожал… — Полковник покачал головой. — Вот дурачок… Вы не могли бы налить мне кофе… или чаю…

— Ой, извините! — вскочила я. — Конечно, конечно! Вам растворимый? С сахаром?

— С сахаром…

Теперь он сидел, опустив плечи и глядя в одну точку, — пожилой, усталый, совсем не страшный человек. Я зажгла газ под чайником и достала из буфета чашку.

— В какой-то мере это объясняет… — задумчиво сказал полковник у меня за спиной. — Но вы тоже могли бы его понять, Александра Родионовна…

— Можно просто Саша.

— Саша… — повторил он. — Он так вас и называл — Саша.

Я отметила про себя это «называл» — в прошедшем времени. Похоже, моего опера сняли-таки с дела. Не зря он переживал.

— Так вот… о чем это я? — снова заговорил полковник. — Ах, да. Вы тоже могли бы его понять, Саша. Он очень сильно переживал эти неудачи с Сосновкой. Очень. Видите ли, мы ведь не угрозыск. Нет привычки к подобным ужасам. Ни привычки, ни навыков. От этого всё…

Я поставила перед ним чашку и вазочку с маминым вареньем.

— Вот, вишневое.

— Спасибо… — Полковник задумчиво помешал в чашке ложечкой. — Да, от этого всё и идет — от чрезмерного рвения. Он ведь мне намекал, что намерен на вас надавить. Так он выразился, Саша, — «надавить». Я уже тогда ему сказал, что это опасно.

— Опасно? — переспросила я. — Опасно для кого?

Он поднял на меня глаза, и я тут же распознала в них знакомое выражение. Выражение панического страха, какое бывает в глазах ребенка, только-только очнувшегося от ночного кошмара. Так смотрел на меня дед в квартире на Партизана Кузькина, а потом — следователь Знаменский, а потом комиссар Миронов…

— Как это для кого… — тихо произнес мой гость. — Для него, конечно. За это вы его и убили.

Я онемела. Я ожидала чего угодно, только не этого. Руки мои затряслись, чашка с остатками кофе покатилась по столу. В голове вихрем проносились обрывочные мысли — от «он лжет!» и «этого не может быть!» до «почему этот кошмар происходит именно со мной?». Полковник, сидя напротив, грустно смотрел, как я буквально разваливаюсь на части, подобно какой-нибудь чертовой снегурочке над каким-нибудь чертовым костром.

— Я не… убивала… Сережу… — прохрипела я. — Клянусь вам… чем угодно…

Он грустно кивнул.

— Вчера он не вышел на работу, а сегодня на рассвете его нашли грибники. В лесу под Белоостровом с полиэтиленовым пакетом на голове. Избит так, что по лицу не опознать.