Девушка пригубила виски и несколько секунд молчала, наслаждаясь сложным букетом.

— Здорово! — наконец проговорила она. — Огонь, лед и свежее дыхание моря.

— Совсем как ваша музыка!

Улыбнувшись, Мидори легко коснулась меня плечом.

— Мне так понравилась наша беседа в «Цуте»! Пожалуйста, расскажите о себе еще что-нибудь!

— Вряд ли вам будет интересно...

— Попробуйте, а я решу, интересно мне или нет.

Похоже, девушке больше нравится слушать, чем говорить, что не слишком для меня удобно. Но другого выхода нет — придется рассказывать.

— Долгое время домом для меня был небольшой городок на севере штата Нью-Йорк. Именно туда после смерти отца увезла меня мама.

— А после этого вы приезжали в Японию?

— Несколько раз. Когда я был в седьмом классе, бабушка и дедушка со стороны отца написали мне о программе международного обмена, участники которой могли целый семестр учиться в японской школе. К тому времени в Штатах мне уже порядком надоело. Я подал заявку и попал в Сайтаму Гаукен.

— На целый семестр? Ваша мама, наверное, очень скучала.

— Да, с одной стороны, да. А с другой — она смогла отдохнуть и уделить больше внимания работе. В то время со мной было непросто.

«Непросто» — слово очень удобное и емкое; не рассказывать же Мидори обо всех драках и дисциплинарных взысканиях!

— Ну и как вам школа?

Я колебался, не зная, что ответить: далеко не все воспоминания были приятными.

— Все оказалось сложнее, чем я ожидал. Мало того, что проявился акцент; узнав, что я наполовину американец, дети стали считать меня настоящим отморозком!

В темных глазах было столько сочувствия, что я со своими корыстными интересами показался себе Иудой-предателем.

— Я знаю, что такое вернуться на родину после долгого отсутствия, — тихо сказала Мидори. — Предвкушаешь теплый прием, а не получив его, понимаешь, что стал бездомным.

— К счастью, все уже в прошлом, — махнул рукой я, изображая равнодушие.

— А что случилось после школы?

— Вьетнам.

— Вьетнам? Вы слишком молоды... Как же так вышло?

— В армию я попал еще подростком, а война была в самом разгаре... — Я отдавал себе отчет, что рассказываю слишком много, но почему-то меня это не беспокоило.

— И сколько вы там прослужили?

— Три года.

— Первый раз слышу, чтобы призывали больше чем на год.

— Все правильно, но меня никто не призывал.

— Вы пошли добровольцем? — изумленно спросила Мидори.

Боже, я сто лет никому не рассказывал о Вьетнаме... Сначала было слишком страшно, а потом стало не с кем беседовать.

— Сейчас это кажется абсурдным, но я действительно пошел добровольцем. Хотелось доказать всем, а в первую очередь себе, что я настоящий американец, несмотря на цвет кожи. Воевать пришлось в Азии, и мне стало еще сложнее, но я не роптал. Мало того, брался за самые опасные задания...

Несколько секунд мы молчали, и первой заговорила Мидори:

— Это вьетнамские призраки не дают вам покоя?

— Да, некоторые из них пришли из Вьетнама, — ответил я.

У Мидори, видимо, есть табу, касающиеся малознакомых мужчин, а у меня — свои запреты, и относятся они к прошлому. Мы и так зашли слишком далеко.

Пальцы девушки сжимали бокал с виски, и неожиданно для себя я поднес их поближе к глазам.

— Типичные пальцы пианистки, тонкие, но очень сильные.

Ловкое движение — и теперь в качестве хироманта выступает Мидори.

— Хочешь узнать человека — взгляни на его руки. Я вижу бусидо. А судя по суставам... Чем вы занимаетесь? Дзюдо или, может, айкидо?

Бусидо — мужчина-воин. В моем случае — вечный солдат. Да, мозоли и поврежденные суставы выдали меня с головой... В том, как Мидори держала мои руки, не было ничего необычного, но сердце, по-видимому, считало иначе.

Испугавшись, что девушка может узнать больше, чем нужно, я поспешно отдернул руки.

— Сейчас только дзюдо. Удушающие захваты, броски — это как раз по мне. Тренируюсь в Кодокане: для дзюдоиста лучшего места не найти.

— Я знакома с Кодоканом, хотя сама несколько лет занималась айкидо.

— Зачем джазовой пианистке айкидо?

— Это было до джаза. Сейчас тренироваться не могу — берегу руки. В клуб я пришла после того, как начали третировать в школе. Отец взял меня с собой в Штаты, а по возвращении одноклассники приняли меня в штыки. Так что у нас с вами много общего.

— Айкидо помогло?

— Не сразу. Зато школьные обиды придавали тренировкам дополнительный стимул. Однажды какая-то девчонка схватила меня за руку, и я, выполнив подсечку, уложила ее прямо на песок в школьном дворе. С тех пор пыла у задир поубавилось. И очень хорошо, потому что, кроме той подсечки, я ничего не умела.

Я подивился упорству, которое от подсечки в школьном дворе привело ее на дорогу к славе.

Пальцы девушки снова легли на бокал с виски, а я любовался неспешной грацией ее движений: никакой суеты, ничего лишнего.

— Вы занимаетесь садо, — озвучил внезапную догадку я, имея в виду искусство чайной церемонии. Проводя изысканную, невероятно сложную церемонию, молодые девушки пытаются добиться максимально естественной элегантности в движениях и душевной гармонии. Каждый жест в садо имеет определенный смысл, не беспорядочное движение, а жест-символ, такой выразительный, что и слова не нужны.

— Занималась много лет назад без особого успеха, — призналась Мидори. — Неужели что-то чувствуется? Еще немного виски, и вы ничего не заметите.

— Тогда не пейте, — попросил я, заставляя себя не смотреть в темные глаза. — Я люблю садо.

— А что еще вы любите? — улыбнувшись, спросила девушка.

Что она задумала?

— Трудно сказать... Многое. Например, слушать и смотреть, как вы играете.

— Почему?

Я пригубил «Ардберг»; виски обожгло пищевод, мгновенно оживив кровь.

— Мне нравится, что вы всегда начинаете спокойно, а потом, полностью отдавшись музыке, обо всем забываете. Каждый раз вы рисуете образ, настолько живой, что ваши слушатели его видят. Словно управляя чужими душами, вы и их заставляете забыть об окружающем.

— А еще почему?

— Разве этого недостаточно? — рассмеялся я.

— Нет, ведь есть еще какие-то причины.

Я бездумно вертел в руках бокал, наблюдая за золотыми отблесками янтарной жидкости.

— По-моему, с помощью джаза вы пытаетесь что-то найти. Что-то неуловимое, потому что, несмотря на все усилия, цель всегда далека... В какой-то момент вы близки к отчаянию, и это отражается на музыке, а потом проходит все, кроме грусти. Но ваша грусть светла, в ней чувствуется смирение и житейская мудрость.