Федор Достоевский.

Много на свете не княжеских детей

(По роману «Униженные и оскорбленные»)

Иван Петрович. (Задумчиво.) Как он сказал: много на свете не княжеских детей?!

(Входит Нелли.)

Нелли. Где книжки?

Иван Петрович. Вот они, возьми. Ты по ним учишься?

Нелли. Нет.

Иван Петрович. Зачем же они тебе?

Нелли. Меня учил дедушка, когда я ходила к нему.

Иван Петрович. А разве потом не ходила?

Нелли. Потом не ходила… я больна сделалась.

Иван Петрович. Что ж у тебя семья, мать, отец?

Нелли. (Вдруг нахмурив свои брови и даже с каким то испугом взглянула на него.) Отчего он умер?

Иван Петрович. Он умер скоропостижно. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал?

Нелли. Нет, не любил. А где булочная?

Иван Петрович. Какая булочная?

Нeлли. В которой он умер.

Иван Петрович. Я тебе покажу. Да, послушай, как тебя зовут?

Нелли. Не надо.

Иван Петрович. Чего не надо?

Нелли. (Отрывисто как будто с досадой.) Не надо, ничего никак не зовут! (Сделала движение уйти.)

Иван Петрович. Подожди, странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю, мне тебя жаль. Твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, у чужих живешь?

Нелли. ((Сак-то странно посмотрела на него, неожиданно, тихо.) Елена.

Иван Петрович. Это тебя зовут Елена?

Нелли. Да.

Иван Петрович. Что же, ты будешь приходить ко мне?

Нелли. (Как бы в борьбе и раздумье.) Нельзя. Не знаю, приду. (Где то ударили стенные часы; она вздрогнула.) Это который час?

Иван Петрович. Должно быть пять.

Нелли. Господи. (Вдруг бросилась к двери.)

Иван Петрович. (Остановил ее.) Я тебя так не пущу. Чего ты боишься? Опоздала?

Нелли. (Вырываясь из его рук.) Да, да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня!

Иван Петрович. Слушай же и не рвись: я возьму извозчика. Хочешь со мной? Довезу.

Нелли. (В сильнейшем испуге.) Ко мне нельзя, нельзя!

Иван Петрович. Да говорю тебе, что я по своему делу, а не ктебе! Не пойду я за тобой. На извозчике скоро доедем. Пойдем! (С удивлением взглянул на ее ноги.) Неужели у тебя нет чулок? Как можно ходить на босу ногу в такую сырость и в такой холод?

Нелли. Нет.

Иван Петрович. Ах, боже мой, да ведь ты живешь у кого-нибудь! Ты бы попросила у других чулки, коли надо было выйти.

Нелли. Я так сама хочу.

Иван Петрович. Да заболеешь, умрешь.

Нелли. Пускай умру. (С мольбой.) Ради бога, не ходите за мной. А я приду, приду! Как только можно будет, так и приду! (Убегает.)

Иван Петрович. Погоди. (Бежитза ней. Нелли скрывается. Иван Петрович мечется по сцене, но не найдя ее, убегает.)

H. А. Тэффи.

Флирт

К обеду выползли пассажиры. Тот самый купец-мастодонт с супругой, нудные старухи, священник, еще какие-то двое торговых людей и личность с длинными прядистыми волосами, в грязном белье, в медном пенсне, с газетами в оттопыренных карманах.

Обедали на палубе, каждый за своим столиком. Пришел и капитан, серый, одутловатый, мрачный, в поношенном холщовом кителе. С ним девочка лет четырнадцати, гладенькая, с подкрученной косой, в ситцевом платьице.

Платонов уже кончал свою традиционную ботвинью, когда к столу его подошел медик и крикнул лакею:

– Мой прибор сюда!

– Пожалуйста, пожалуйста! – пригласил его Платонов. – Очень рад.

Медик сел. Спросил водку, селедку.

– Па-аршивая река! – начал он разговор. – «Волга, Волга, весной многоводною ты не так затопляешь поля…» Не так. Русский интеллигент всегда чему-нибудь учит. Волга, вишь, не так затопляет. Он лучше знает, как надо затоплять.

– Позвольте, – вставил Платонов, – вы как будто что-то путаете. А впрочем, я толком не помню.

– Да я и сам не помню, – добродушно согласился студент. – А видели нашу дуру-то?

– Какую дуру?

– Да мать-командиршу. Вот с капитаном сидит. Нарочно сюда не смотрит. Возмущена моей «кафешантанной натурой».

– Как? – удивился Платонов. – Эта девочка? Да ведь ей не больше пятнадцати лет.

– Нет, немножко больше. Семнадцать, что ли. А он-то хорош? Я ей сказал: «Ведь это все равно что за барсука выйти замуж. Как вас поп венчать согласился?» Ха-ха! Барсука с козявкой! Так что вы думаете? Обиделась! Вот-то дура!

А. Т. Аверченко.

Бельмесов

– Иван Демьяныч Бельмесов, – представила хозяйка.

Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности – сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова – шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Все: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено солнцем, не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, невыразительным.

Первые слова его, обращенные ко мне, были такие: