В полете ничего необычного не происходило, мы летели хорошо. На подлете к Сеймчану, как положено, пристегнули ремни, и самолет приступил к снижению. До земли было уже не более 600 метров, когда наш самолет вдруг резко стал менять курс. Он летел так, что кроме земли в моем иллюминаторе не было видно ничего, а в иллюминаторе напротив – только небо. Вещи летали по салону, стоял тошнотворный запах, так как далеко не все смогли выдержать такие маневры. Сказать, что это было страшно, – ничего не сказать. Я собрал детей в охапку, закрыл глаза и стал просить. Просьба была короткая. Господи, помоги. И все. Пилоты смогли выровнять самолет, все успокоилось, и командир объявил, что по метеоусловиям в Сеймчане посадки не будет, мы летим дальше, в Магадан. Мужчина, которому надо было выходить именно в этом аэропорту, завозмущался. Но сплоченные страхом пассажиры предложили ему замолчать – и он замолчал. Страх, он, знаете ли, иногда тоже бывает весомым аргументом в споре.

Это был мне урок. Жесткий, не оставляющий сомнений. Чувствуешь опасность? Бойся!

Как-то в аэропорту Иркутска ко мне подошла пожилая цыганка: «Дай руку. Погадаю. Заплати, сколько не жалко!» Даю ей рубль. Мне и рубля жалко, но хочется, чтобы было чудо. Очень хочется поговорить с этой старухой, может, она знает, кто я и что я, и почему так часто попадаю в точку. И почему порой не попадаю? И что мне еще сделать, чтобы всегда был правильный ответ на загадку, заданную Мирозданием? Она посмотрела на мою руку и почему-то сразу вернула рубль.

– Будет две бумаги: одна с положительным решением, а вторая с отрицательным. И еще будет три разных жизни у тебя, сейчас, считай, первая идет.

– А чего рубль не берешь? Почему?

– Боюсь я тебя, вдруг ошибусь – этот рубль поперек горла встанет.

Я приехал домой, а в почтовом ящике два письма. Как и обещала старая цыганка. В одном положительный ответ, а в другом – отрицательный. Молодец бабушка, не ошиблась совсем. Я вспомнил еще несколько ее слов. Тогда она мне сказала следующее:

– Там, где ты работаешь, все считают тебя очень хитрым. Они просто не знают, что ты раньше них чувствуешь изменение в ситуации. Надо бы им глаза замылить.

– А что надо сделать?

– Купи кулек конфет и положи их там, где все собираются. Поставь на самое видное место, а сам ни единой конфетки не бери.

Она не объясняла мне, как это работает, да я и не спрашивал. Я про эти конфеты вспомнил лишь после того, как прочитал письма, о которых она говорила. Я пошел в магазин, купил килограмм конфет, поставил в кабинете, где все пили чай. Конфеты разошлись быстро, а я стал замечать некоторые изменения. Со мной ничего не происходило – происходило с моими коллегами. Они перестали меня замечать. Перестали замечать мои недостатки, и я стал намного быстрее с ними договариваться. Они легко шли мне навстречу и не отказывали в просьбах. После этого случая у меня ни разу за 13 лет службы не было отпуска в зимнее время. Сейчас я понимаю механизм этого воздействия, а тогда это для меня показалось настоящим чудом. Я потом очень сожалел, что так мало поговорил с этой цыганской бабушкой. Я продолжал искать человека, который бы мне все объяснил, и не находил.

Однажды я попал в стойбище к чукчам. О чукотских шаманах наслышаны все, и я хотел найти шамана в надежде, что он мне, может быть, что-то подскажет.

– Есть шаман здесь у вас?

– Есть.

– А поговорить с ним можно?

– Не будет он с тобой говорить, не любит он вас.

– Кого нас?

– Белых людей не любит.

Удивило меня это весьма сильно. Чукчи – очень добрый народ, наивный, а тут такой ответ. И при этом не от шамана, который, по идее, должен знать про нас больше, чем обычные оленеводы, а от самих оленеводов. Я начал уговаривать, даже, чего уж тут скрывать, спирт достал. Спирт выпили, но на контакт не пошли.

– Шаман, если злой, очень плохо будет.

Вот же как запугал народ! Мне стало еще интересней встретиться с этим человеком. Я добился от них одного – обещания сказать ему про меня.

– Если согласится поговорить, дадим знать.

– А как я узнаю?

– Это только кажется, что тундра большая. Узнаешь.

Я уехал из стойбища. Дело было в апреле, а осенью, в конце сентября, перед самым ледоставом мы с другом шли на лодке вверх по течению, чтобы наловить хариусов. Маршрут наш пролегал мимо стойбища. Так как чукчи кочуют, и в одном месте их не застать, шанс встретиться с одним и тем же человеком из местных невелик. Но тут на излучине реки оказались те же самые апрельские чукчи. Они меня узнали, хотя я их все время путал – очень уж они для нас одинаковые, впрочем, как и мы для них. Один старый русский охотник как-то сказал мне: «Если хочешь с местными дружить, носи одну и ту же одежду. Потом они тебя путать ни с кем не будут, но сначала носи одно и то же».

Мои чукчи узнали меня и сказали, что мою просьбу передали шаману, и он готов встретиться со мной, но сейчас его в стойбище нет, если ты согласен встретиться, оставайся – он завтра придет. Мне оставалось просто поверить им на слово. К тому же рыбалка была отменной, работы было много: сначала наловить рыбу, потом засолить ее. Время года было замечательное: легкий минус ночью вышибал последних комаров, деревья были всех цветов радуги, вода в реке кристально прозрачная, и множество рыбы. Чукотская осень, самое мое любимое время.

К утру пришел шаман. Он пришел к нашей стоянке на берегу. Мы только вскипятили чай и собирались позавтракать, а он тут как тут, прямо к столу. Шаман, однако! Он подошел совершенно обыкновенно и не представлялся, что шаман. Я понял это по его одежде. На шее у него висели зубы медведя, нанизанные на кожаный ремешок. Я видел медвежьи зубы и раньше, но таких огромных – не приходилось. Огромные такие клыки. Я уставился на его ожерелье. Он перехватил мой взгляд:

– Это не современный медведь. Это зубы из пещеры. Их нашли мои предки.

Я понял, что он носит зубы ископаемого зверя. На Чукотке это не редкость. Я знавал одного геолога, у которого был свитер из шерсти мамонта. Жесткий и колючий, и носить его было невозможно, но геолог был страшно горд, потому как он, вероятней всего, был единственным обладателем такого свитера в мире.

Шаман был трезв, хорошо выглядел, но взгляд был жесткий, раньше я такого взгляда у местных не встречал. Он внимательно посмотрел своими темно-карими, почти черными глазами, которые были очень выразительны на белейшем лице. Обычно лица у местные жителей к осени имеют цвет меди, а этот был белокожий! Ни опасности, ничего другого, кроме детского любопытства, исходящего от обладателя этих черных глаз, я не заметил. Я ему был явно интересен, но я уже понимал: он не сможет мне всего рассказать. Он сам в поиске, и ему бы самому надо разобраться со своими мыслями. Он меня изучал, а я изучал его. Я хотел спросить его про сны. Мол, сны вижу, иногда понимаю, иногда – нет, многие реализуются на сто процентов, а есть – пустые, умею их заказывать, но не всегда умею интерпретировать. Но не стал этого делать.