— Им это не понравится.

— Не глупи. Я устрою тебе ужин с Протеро, он у нас по финансовой части, и мы отправим тебя на следующей неделе.

* * *

Вечером перед отъездом в Дарем Джоанна довольно долго пробыла в оранжерее. Растения молчали, жили своей жизнью. Миссис Стиллингфлит будет приходить и ухаживать за ними, пока дом не продадут. У мистера Мо была пара поклевок — так он выразился, — но пока ничего определенного. Слишком мало времени прошло. Обещал связаться, если Джоанна будет нужна. Дарем — не край земли. В центре оранжереи, на полу, виднелось грубое пятно света, а вокруг него популяция растений-призраков — живые отражения среди грубых мерцающих теней от темных квадратных стекол. Небо нависало низко — черным слоем на черных стенах и крыше, плотным под стать самому стеклу. Побеги гибко и изящно свисали с невидимых подпорок: ветви жасмина с листьями, похожими на перья, спиральные завитки страстоцветов — маленькие, в себе заключенные джунгли, все аккуратно сформировано, живет воедино. Скамьи были заставлены поддонами с мелким гравием, на которых стояли растения в горшках, душисто курились холодным лунным паром. Джоанна походила между ними, где-то отрывая сухой лист, где-то убирая завядшие цветки. Некоторые процвели, никем не замеченные, ведь она не была здесь со смерти матери. Вот рождественники и их детки, любимчики Молли. «Я должна заботиться о своих детках», — сказала мать уже через неделю после того, как они развеяли прах Дональда, а ведь раньше она мужа высмеивала, когда он хвастался, какие они крепкие и как их много. И правда, детки, сказала тогда Молли. Ну не разумные ли создания, все у них идет своим чередом. Глядя на самое большое растение — оно было теперь все набухшее и пушистое, со множеством маленьких, пухлых отростков-паучков в паутине мягких серебристых волосков, — Джоанна нутром почувствовала, что жить ему не слишком удобно. Рождественник разросся неравномерно, скосился на один бок, громоздко нависал над краем горшка. Осторожно она отломила и пересадила несколько молодых «паучков», накопав латунным совком Молли песчанистой, суховатой почвенной смеси из бачка, где смесь хранилась. Ни скрипа, ни перешептываний Джоанна не услышала. Рождественник «джоанна хоуп», хоть и напоминал кактус, кактусом не был. Он нуждался в обильном поливе, хорошей подкормке и питательном грунте, как любое другое цветущее растение. Летом он, конечно, не цвел: все шло в рост. Джоанна взяла в руки один из горшочков с рождественником, названным в ее честь. У него были странные, неуклюже согнутые отростки, состоящие из сегментов, расположенных под небольшим углом друг к другу. Нижние сегменты были темно-зеленого цвета и с бугорками. Верхние — бледнее. Самые новые, размером, наверно, с ноготь мизинца Джоанны, блестящие, крепкие, так и розовели, подсказывая, какими будут, если повезет, в середине зимы цветы — лососево-розовыми. Из-за этого оттенка и крючковатого, зубчатого кончика сегмент напоминал челюсть какого-то морского создания; сходство усиливалось короткой бахромой волосатых усиков, которые возникали там, где очередной новый сегмент присоединялся к старому; и так, неизменно повторяясь, прирастали стебли или отростки. Усики эти были, конечно же, воздушными корешками. Если отломить один из таких сегментов, нежно, с корешками и всем остальным, и посадить его плотно в новый горшок с новой землей, из него получится еще одно растение, потемнеет и растеряет полупрозрачную розоватость, нарастит сегменты. Некоторые из рождественников наверняка были частью тех, которые отец сам формировал, подкармливал и поливал. Вместе же они являли собой своего рода вечность, предсказуемую, цикличную, не меняющую ни форму, ни цвет. Розовые сегменты с новоиспеченными зубчатыми краями напомнили ей молочные зубы; но после молочных вырастают коренные, а после коренных остается только зарастающая дыра в десне. Джоанна выбрала маленькую, скромную на вид «джоанну хоуп», поселенную — наверняка руками Молли — в бледно-синий пластиковый горшок, и прихватила с собой в спальню. Рождественник вел себя тихо и к тому же был живой. Его вполне можно взять в дорогу, вывезти из этого дома в Дарем.

Голоса в ближней комнате теперь звучали резковато и отчетливо. А если ирисы, говорил один, клумба с ирисами, чуть приподнятая, будет отлично выделяться. А в остальное время, отвечал другой голос, вечно недовольный, несговорчивый, просто куча противных старых листьев, которая занимает место, нужно что-то более практичное, все лето имеющее вид. Хоть раз дай волю воображению, взмолился первый голос, хоть раз! Ради великолепного цветения можно потерпеть и старые листья; не дано тебе понять, не дано оценить великолепия. Так посади парочку сзади, не уступал второй голос, там, у бочки, парочку. Какой прок от парочки, произнес грустный голос. А в ответ получил: да ты никогда не мог верно оценить величину цветника, такая большая клумба — это просто глупо, самонадеянно, притом сколько у тебя всего места. Парочку у бочки, и все тут. Корням нужно солнце, говорил первый, как тебе объяснить, корням нужно солнце, они должны печься на солнце, утопать в свете, нет, не дано тебе понять, не дано, так и не поняла, как много им нужно света, ты пересадила тот, с бронзовыми бороздками, под лавр, и он там сгнил…

Наверно, подумала Джоанна, в этой части Англии должно быть слышно бесконечно много ссорящихся нараспев голосов, так почему же я слышу только эти два? Может быть, те, кто всем доволен, молчат? Родственники Бонни Рут пребывали в сельской идиллии. Возможно, в Академии возвращения мне растолковали бы смысл этих гневных споров в ближней комнате, но я не пойду в академию. Я уеду на север и все оставлю им: и сад, и ближнюю комнату, — и пусть себе взывают к мистеру Мо, чтобы рассудил их. Но он их не услышит, хотя и ощущает что-то, по его словам, особенное… как он там изволил выразиться — «атмосферу любви и уважения». Нельзя ли потише, попросила Джоанна, вслух или нет, сама не поняла, но почувствовала, что они ее слышат, только не берут в расчет. С тобой невозможно культурно договориться, говорил один другому, просто невозможно.

* * *

Графство Дарем изобиловало руинами больших начинаний былых времен. В соборе, словно медленно сползающем в реку по крутому склону, находятся мощи Кутберта Линдисфарнского[20] и черная плита, под которой покоится Беда Достопочтенный,[21] человек, изменивший взгляд англичан на самих себя и на английскую историю. Шахтерские деревни разбросаны островками в пурпурно-серой болотистой местности, здесь они не выстроены в черную цепь, как южнее, в Йоркшире. Старые заводы стали местом промышленных археологических раскопок, как до них римские лагеря, и над вереском и шелестящим папоротником там свистит ветер. Стоят без дела новые сталелитейные заводы, бесшумные, пустые и холодные; ржавеют, навечно замерли колеса подъемников, нависших над коническими кучами шлака. Почему-то Джоанна замечала все мертвое, хотя работа ее была связана с ныне живущими и угнетенными. Под этим вереском лежали легионеры из Скифии и Месопотамии, из залитой солнцем «провинча романа».[22] Призраки изможденных подростков-рабочих, мальчиков и девочек, все еще бродили по заводам и старым разработкам, и на телах их, возможно, до сих пор оставались следы от лямок, в которые их запрягали, заставляя влачить тележки с рудой. Джоанна прислушивалась, но не слышала их. Она остановилась в великолепной гостинице «Митра» в самом Дареме, где ночевали выездные судьи, когда их не селили в замке; здесь они крепко спали, хорошо ели, звонко смеялись, а потом выходили, чтобы предостерегать грешников, отпускать невиновных и назначать виновным заключение в похожей на крепость тюрьме, где в негашеной извести лежали мертвецы и где шериф при одном из повешений поседел от ужаса. В гостинице — как было заявлено в буклете, со вкусом оформленном в стиле старинной рукописи, — вполне возможно, обитают призраки ошибочно повешенного человека, принятого за разбойника с большой дороги, и обезумевшей жены (вдовы) якобита, которая прискакала сюда, безуспешно пытаясь спасти любимого от ужасного препровождения в Тауэр. Об их появлении, говорилось в буклете, возвещают, соответственно: ощущение страшного леденящего ужаса; смутные звуки, похожие на вздохи, вкупе с вашим неясным горестным предчувствием. Гостиница Джоанне понравилась: старинные неровные полы, романтически низкие и тяжелые дверные проемы с недавно навешенными тяжелыми противопожарными дверьми. Она ужинала в столовой зале среди теплых запахов вкусной еды: фламбе с бренди, хрустящая горячая выпечка, соусы с чесноком — за много прекрасных миль от крутого яйца на тосте и «Бенджерз Фуд». Страх, который в нее дома вселяли обитатели ближней комнаты, подумала она, пробуя яблочный пирог, рассыпчатый сыр «Уэнслидейл» и свежие сливки, не был инстинктивным, животным, какой пробуждают здешние призраки, разбойник с большой дороги и вдова в трауре. Ее призраки не угрожали, не несли с собою жгучее ощущение невыносимой боли, они только ворчали. Испугаться их можно было лишь умозрительно. Джоанна не желала верить вернувшейся с того света женщине из Академии возвращения; не желала проводить вечность, или даже какую-то будущую жизнь, или жизни в компании Дональда и Молли, под знакомое шипение утюга и пыхтение чайника. У нее уже родилась, за неимением лучшего, гипотеза, что ее родители упрямо продолжили свое существование в смерти, как до этого упорствовали в жизни. Возможно, конечно, она сходит с ума или у нее галлюцинации, но, судя по всему, это все же не так, поэтому она не собирается тратить свое ценное и без того уже урезанное будущее на разговоры с дорогостоящим психиатром о приподнятых клумбах ирисов. Из этой гипотезы вытекала некоторая надежда, она заключалась в том, что духи или призраки привязаны к почве там, где люди жили и умерли, — вот и индеец, так кстати явившийся ей в телевизоре, разделяет это воззрение. Призраки там, а она тут. Мистер Мо продаст их вместе с их домовой оболочкой, кирпично-цементной скорлупой, которой ограничено было их земное существование. Эта надежда подкреплялась тем, что все их споры неизменно крутились — судя по тому, что она слышала, — вокруг одного и того же места, дома да сада. Но что, если это не так? Что, если правильна другая гипотеза, куда хуже первой… эту новую гипотезу Джоанна пока отказывалась принимать. В первую ночь в коричнево-золотом номере гостиницы она спала крепко; ей все понравилось: темно-алая ванная в номере, поднос с множеством изумительных пакетиков чая, кофе, с маленькими сладкими печеньицами, радио, телевизор — все такое практичное, одинаковое в своей безликости или впрямь безразличное к человеку, который всем тут пользуется, но не пускает корней, везде, так сказать, проездом; именно так и хотела проводить жизнь Джоанна… Первую ночь она проспала в тишине. И вторую. И третью. Днями она ездила по графству, встречалась с экономистами, специалистами по исследованию рынка, аналитиками, которые на компьютерах обсчитывали планы по созданию рабочих мест. Беседовала она и с местными безработными, людьми высокой квалификации, нынешнее затруднительное положение которых было — вот парадокс! — ее хлебом. Она заседала в центрах занятости за рубцеватыми столами со старинным пластмассовым покрытием, на жестких стульях, обитых кожзаменителем, и говорила о системе переподготовки. Надежда ее не покидала. Джоанна всегда верила в человеческую изобретательность. И в прогресс. Сложно стать экономистом по развитию, если в это не верить. С юных лет она считала, что благодаря нашей изобретательности мы сможем справиться с нехваткой еды и перенаселенностью, с дефицитом ископаемого топлива и безработицей, которая была вызвана второй промышленной революцией, сумеем разобраться с голодом и нищенскими зарплатами в странах третьего мира, идущими вразрез с уровнем жизни в развитых странах и с цивилизованным пониманием того, сколько должен трудиться человек. Еще она всегда верила, но уже не так твердо, что человечество со временем станет мудрее, умнее, здоровее, живучее, научится договариваться, перерастет войну и гнев, как перерастают все детское. Однако довольно сложно было поддерживать эти воззрения перед лицом своего рода культурной и личностной дезориентации, которую испытывали целые группы мужчин, владеющих замысловатыми ремеслами, профессиями, которые никогда больше не пригодятся, никому не добавят ума, не станут предметом гордости или восхищения. Она сострадала тем, кто был лишь немногим ее моложе, кто вложил в профессию всю жизнь, сострадала людям, которые прямо-таки загорались всеми мышцами тела и всеми клеточками мозга, стоило им взять в руки такой вот инструмент, начать замеры в таком вот угольном забое, прикрепить к тросу такой вот бур. Один из местных рабочих, крупный мужчина, он был старшим в специализированной бригаде по производству труб на сталелитейном заводе, вдруг накинулся на нее: