Этот простой жест совсем ее доконал — она повисла на поручне, визжа и постанывая.

— Ой, не могу! Не могу ждать! — Хромая откинулась на спинку и засучила ногами в красных резиновых ботах: — Уже все, все! Бешенство, блин! Хоть огурцом!..

— Огурцом! — прыснув, блондинка оторвалась от поручня и скачками кинулась к задней площадке. — Огурцом!

Она обняла подругу и стала тормошить ее, хохочущую:

— Огурцом давай, огурцом!

Хромая вырвалась, соскочила и стремительно проковыляла к дверям. Троллейбус тормозил, вихляясь всей длинной своей колбасиной.

— Огурцом! — орала высокая, вываливаясь вслед за подружкой. — Ой, блин, огурцом!..

— Дело молодое, — со вздохом пробормотал ледащий и закрыл глаза.

Двери закрылись; снова мелькали какие-то огни, снова качало и дергало.

Она смотрела на часы и думала: нет, конечно же, он еще не успел уйти.

Кренясь, троллейбус вылетел на круг и затормозил. Двери разъехались, а лампы салона погасли. Дождь низко висел над землей. Огни верхних этажей едва проглядывали сквозь белесый штрихованный туман.

Фонари не горели, улица освещалась лишь отраженным сиянием центра: где-то там полыхали миллионносвечовые лампионы, заливая площади пронзительным, ярче дневного, светом ночной жизни; коснувшись низких туч, эти лучи отражались и мутным белесым струением достигали окраины.

Дома здесь стояли, сбившись тесной гурьбой. Бесконечные окна, окна… сотни, тысячи окон. Большая часть была освещена. Окна причудливо перемигивались — одно гасло, на смену ему зажигалось другое. В этом подмигивании было что-то праздничное. За каждым из них живут люди: наверное, сидят за столом и пьют чай… и говорят о простых и понятных вещах… И она тоже могла бы сидеть и пить чай с каким-нибудь близким и понятным человеком, который, конечно, не поступил бы с ней вот так…

Вздохнув, поправила капюшон и прибавила шагу.

Справа тускнела асфальтированная площадь. При свете дня там кипела торговля, а сейчас дождь барабанил по пустым прилавкам да разломанным ящикам. Оттуда, где лепились друг к другу базарные забегаловки, тянуло дымом, слышалась музыка — должно быть, торговцы на ночь глядя подкреплялись самбусой и водкой. Слева темнели поставленные в ряд крытые грузовики-траки. У крайнего был откинут задний борт. Гортанно перекрикиваясь, несколько мужчин в мокрых телогрейках и сапогах сгружали сетки с капустой.

У первого же дома горстка пассажиров рассеялась — большая часть двинулась направо, к тридцатиэтажкам, в седьмую махаллю. Ей нужно было прямо, в десятую.

Впереди чернел остов сгоревшей весной мечети.

Дорожка выскользнула к заплеванному пустырю, по краю которого стояли ряды железных гаражей.

Мокрые кусты справа глухо шумели.

Плоский кирпич детского сада на фоне горящих окон дальнего дома был молчалив и темен. Зато сам дом казался чрезмерно ярким.

Дорожка поднялась на холмик.

Теперь дом был виден целиком — низ фасадной стены этажа до четвертого мягко озаряло розовое сияние пожара, и мерцающий отсвет гулял по стеклам.

Пожара не было, просто на детской площадке полыхали два больших костра.

Возле первого кричали и прыгали дети; некоторые с муравьиной сноровкой волокли к огню разный хлам от помойки.

Огромные тени, размахивая руками, прыгали по окнам.

У второго костра группа человек в шестьдесят слушала какого-то долговязого горлопана. Тот часто и резко отмахивал рукой — как будто беспрестанно совал кулаком кому-то в рожу. Мокрые волосы лоснились и отливали оранжевым светом костров.

После одного из его выкриков все заорали и стали поднимать, как он, сжатые кулаки.

На краю площадки визжала электрическая болгарка — там в неверном мерцающем свете пламени несколько человек споро резали на метровые куски гнутые трубы низкой металлической ограды. Возбужденные подростки суетились возле них, пособляя.

— Во! — сказал один, подхватывая новый обрезок и ловко им помахивая. Раз — и квас!

— Ты рукоять-то тряпкой обмотай, — посоветовал другой. — А то как дашь — все руки посушишь.

— По столбам-то не лупи, мля, так и не посушишь, — ухмыльнулся коренастый широкоплечий мужик, что держал болгарку. — Бей по мягкому…

Снова приладился, нажал курок механизма — опять завизжал диск, посыпались искры…

Настя невольно замедлила шаг, всматриваясь.

Точно — Володька Бабец, сосед с первого этажа. Известный в махалле человек. Вокруг него вечно клубился визгливый скандал: то жены тащили мужей из Бабцовой конуры, то сам он кого-то пинками изгонял, то православная милиция в лице казацкого патруля являлась по его грешную душу, то шариатский надзор ломился в некрепкую дверь. И что? — да ничего. Ну просто железный был этот Бабец — когда отбрехивался, а когда и отбивался.

Никогда прежде Настя не видела в его медвежьих лапах ничего, кроме авоськи с бутылками: с пустыми — когда Володька Бабец слоновьим шагом рулил к универсаму, с полными — когда возвращался. Окно его квартиры зимой и летом было настежь, оттуда тянуло табачной кислятиной, грязью, летел пьяный гам, песни или шум быстротечной драки. Единственное, чего никогда не происходило — так это хоть сколько-нибудь осмысленной трудовой деятельности.

Жизнь Бабца протекала во хмелю, в дымном пьяном безделье, которое, по логике вещей, должно было разрушить здоровье и подорвать силы. Тем не менее, он был необыкновенно силен — силен природной, зверьей силой, какой никогда не наработаешь упражнениями и спортом. Позавчера, например, Настя наблюдала, как Бабец вел к магазину кореша — тоже известную в махалле личность, сантехника Толика Хаматова по прозвищу Джин-Толик. Джин-Толик идти не хотел — вис и кособочился. На Бабца его судороги производили не большее впечатление, чем если бы это было колыхание воздушного шарика: шагал себе, изредка только покрякивая да мыча: «Ну чо ты? чо ты, мля, вихляешься?..»

Несколько лет назад она, случайно услышав его лениво-недоуменную фразу: «Вот блин, даже хлеба не на что купить!», механически сунула руку в карман и извлекла рубль. Бабец тогда в хмурой задумчивости стоял у подъезда и если к кому и обращался, то уж точно не к ней. Когда Настя протянула бумажку, он удивился: «Не надо, зачем!» Потом буркнул: «Ну, спасибо… Завтра отдам». Завтра это так и не наступило, однако с тех пор Бабец при встрече кланялся и приветствовал уважительно: «День добрый, Анастасия Александровна».

Надрывно воющая машинка казалась игрушечной в тяжелых, с неестественно широкими запястьями, руках. Снопы искр бросали сполохи на скуластое нахмуренное лицо. Доведя распил до середины, Бабец положил болгарку на землю, взял трубу обеими руками и сломал по надпилу.

— Ну ты даешь! — восхитился напарник.

— Диск кончается, — пояснил Бабец. — Поберечь надо…