И так же благоговейно, как заворачивают Тору, собственное дитя Бога, они укутали менору в шелк и тяжелую парчу и бережно уложили в деревянный ларь, заполнив пустоту куделью и мягкой шерстью, чтобы при перемещении металл не зазвенел от удара о дерево и не выдал тайны. Потом они трепетно и осторожно поместили ларец с менорой в гроб, эту колыбель мертвых, содрогаясь от ужаса при мысли, что если Господь не изменит по милости Своей судьбу народа, то они оба во веки веков станут последними, кто собственными руками прикасался к священному светильнику Моисея и благоговейно созерцал его собственными глазами. И прежде чем закрыть гроб, они взяли прочный пергамент и написали свидетельство. В нем говорилось, что на восьмом году правления Юстиниана, в Византии, оба они, Вениамин Марнефеш из рода Абталиона, по прозвищу Сурово Испытанный, и Захария из потомков Гиллеля, собственноручно поместили менору в этот гроб, дабы тот, кто когда-либо выкопает ее в Святой земле, был извещен, что это есть подлинная менора народа. Пергаментный свиток они вложили в свинцовый футляр, и Захария, ювелирных дел мастер, запаял футляр так надежно, чтобы ни влага, ни гниль не смогли повредить запись, и прикрепил его к стволу светильника золотой цепью, чтобы свидетельство было обнаружено одновременно с менорой. После этого они прибили крышку гвоздями и скрепами. Но больше между ними не было сказано ни слова — до той минуты, когда слуги принесли Вениамину этот гроб на корабль, уходивший в Яффу. Поднятый парус уже хлопал на ветру, и Захария попрощался и поцеловал друга:

— Храни тебя Бог. Пусть Он укажет тебе дорогу и благословит твое деяние. Мы с тобой последние, кому был ведом путь светильника. До сих пор нас было двое, теперь остаешься ты один.

Вениамин смиренно поклонился:

— И моему знанию отмерен лишь краткий срок. А потом только Богу будет известно, где покоится Его менора.

* * *

Когда корабль прибыл в Яффу, на берегу, как обычно, собралась большая толпа любопытных, желающих поближе рассмотреть и приветствовать приезжих. Среди них было несколько евреев. В белобородом старце, за которым слуги несли гроб, они сразу признали своего, собрались вместе и с молчаливым пониманием торжественной чередой последовали за гробом. Ибо евреи считают праведным и богоугодным делом провожать покойника в последний путь и помогать в погребении человека, пусть даже чужого и незнакомого. Как только евреи Яффы услышали новость, что один из их единоверцев привез из-за моря гроб, все они собрались, чтобы исполнить свой священный долг. Они просачивались из всех улиц, из всех домов, оставляли дела и работу и молчаливо присоединялись к процессии, так что к постоялому двору, куда направлялся на ночлег Вениамин, гроб сопровождала огромная толпа. И только там, поставив гроб рядом с его постелью (почему-то старик настоял на этом), они впервые нарушили молчание. Они приветствовали единоверца приветом благословения и спросили, откуда он прибыл и куда держит путь. Вениамин отвечал односложно. Он опасался, что сюда успели дойти вести из Византии и кто-то из здешних мог его узнать. А он не хотел еще раз вызывать у братьев несбыточные надежды. Но не хотел и осквернять светильник ложью. Поэтому он просил позволить ему хранить молчание. Он сказал, что ему поручено захоронить этот гроб в Святой земле и ни о чем больше не говорить. Он осторожно уклонился от пытливого любопытства и, в свою очередь, спросил, где здесь находятся святые места, чтобы именно там совершить погребение. Тут евреи Яффы улыбнулись, не скрывая гордости: в этой стране любое место свято и земля здесь повсюду изначально освящена. Но потом они перечислили и описали ему все те захоронения, обозначенные лишь грудами неотесанных камней, где в пещерах или в чистом поле покоятся в своих гробах пращуры и прадеды, родоначальницы племен, герои и цари народа. И обладают эти места воистину чудодейственной силой. Ни один набожный человек, сказали они, не упустит возможности посетить эти могилы, дабы обрести утешение. Они услужливо предложили старцу, ибо испытывали к нему глубокое почтение и сердцем чувствовали в нем некую тайну, проводить его туда и, если он позволит, вместе с ним, сотворив молитвы, опустить в землю неизвестного покойника. Но Вениамин ради сохранения тайны отказал им в их просьбе и, поблагодарив, отпустил с миром. Он только попросил хозяина постоялого двора прислать ему утром слугу, знающего местные дороги и достаточно сильного, чтобы тот за вознаграждение вырыл в указанном месте могилу, а также мула для перевозки гроба. Хозяин обещал, что его собственный слуга будет готов на рассвете проводить старика, куда тот пожелает.

* * *

Эта ночь на постоялом дворе в Яффе была последней ночью болезненного вопрошания и священной муки в жизни Вениамина. Снова в его душу проникла неуверенность, снова он терзался под бременем взятого на себя решения. Снова и снова спрашивал себя, правильно ли он поступает, скрывая от народа возвращение и спасение светильника, не рассказывая братьям, какую святыню он хоронит в чужом гробу. Ведь если даже от праха, от могил пращуров и прадедов исходит столь мощное утешение, то как же счастлив был бы этот угнетенный, гонимый, униженный и рассеянный по всему свету народ, имей он малейшее представление о том, что вечный светоч, самый наглядный символ его единения, не утрачен, но спасен, надежно укрыт в родной земле в ожидании дня своего окончательного возвращения.

— Какое у меня право лишать их этой надежды? — стонал мучимый бессонницей Вениамин. — Какое у меня право на эту тайну? Какое право уносить с собой то, что принесло бы надежду и радость тысячам людей? Я знаю, как они жаждут утешения, как ужасна судьба народа, обреченного на бесконечное ожидание, на вечное «когда-нибудь» и «может быть». Его удел — молча доверять Писанию и никогда не постигать знака, не осязать символа, не получать знамения! И все-таки, только если я промолчу, светильник сохранится для народа!

Господи, наставь меня: в чем правда, в чем неправда, как поступить мне с моими братьями? Должен ли я, отсылая слугу, что проводит меня к могиле, сообщить ему утешительную весть, что здесь покоится великая святыня? Или я должен промолчать, чтобы никто, кроме Тебя, Господи, не знал этого места? Господи, реши за меня! Однажды Ты подал знак! Подай мне знак во второй раз: Господи, избавь меня от выбора!

Но ночь хранила молчание, и сон враждебно избегал Марнефеша. Так он и пролежал до рассвета, не смыкая воспаленных глаз, вопрошая и вопрошая и с каждым вопросом все глубже увязая в удушающей сети страха и жалобных причитаний. И уже заалел восток, а в душе старика все еще царила сумятица, когда в комнату с озабоченным видом вошел хозяин постоялого двора.

— Прости меня, — сказал он. — Вчера я обещал послать с тобой слугу, знающего здешние дороги. Но ночью он неожиданно захворал. На губах его выступила пена, и теперь он лежит в жестокой лихорадке. Есть у меня еще один слуга, и я могу его дать, но он не местный и к тому же немой от рождения. Бог замкнул его уста, но, если он тебя устроит, я охотно пошлю с тобой этого немого.

Вениамин не глядел на хозяина, он смотрел в небо. Вот и ответ, знак молчания. Ему был послан немой, не знающий здешних мест, чтобы место могилы навечно осталось тайной. Наконец-то душа его обрела покой, и он благодарно произнес: