— Не все, — покачал головой Беляк. — Тебя в гестапо больше знают как «Викинга». Напиши и это разбойничье слово. Вот так! Теперь давай сюда. Посмотрим, как выглядит твой диктант. — И он медленно прочел вслух:

«Господин обер-лейтенант Бергер! Мне стало не по себе. Уж больно много сделал я пакостей на земле, на которой родился, и просит она меня досрочно к себе. Совесть мучает меня. Тени погубленных мною безвинных людей преследуют меня по ночам и не дают покоя. Не хочу больше болтаться по свету. Мое последнее предупреждение — не верьте коменданту города майору Реуту. Я знаю много про него, но уношу все с собой в могилу. Он продает вас. Поверьте покойнику. Я не говорил о нем, опасаясь, что мне не поверят. Вот и все. До счастливого свидания на том свете. Надеюсь, что оно не за горами. Брынза (Викинг)».

— Как будто ничего, — заключил Беляк.

Письмо уложили в конверт, запечатали. Брынза написал адрес: «Обер-лейтенанту Бергеру. В собственные руки».

— А теперь пойдем в комиссионный магазин, — объявил Беляк. — Это ключи от него?

Брынза промямлил что-то, кивнув головой.

— Пойдешь посередине, между нами, — предупредил Багров, — и будем о чем-нибудь мирно разговаривать… А если что-нибудь взбредет тебе в голову, фантазия какая-нибудь, прощайся со своей душой. Понял? Пошли.

Наутро по городу поползли слухи, что директор комиссионного магазина покончил жизнь самоубийством. Его нашли повесившимся в магазине. На прилавке лежало письмо, адресованное обер-лейтенанту Бергеру.

Секретарь окружкома Пушкарев и начальник разведки Костров сидели в предбаннике в ожидании своей очереди. Жарко горела маленькая железная печурка. Когда порывы ветра на секунду приоткрывали узкую дощатую дверь предбанника, дым из печурки валил клубами, лез в глаза. Второй день стояла непогода, — опять хозяйничала вьюга, частый гость в этих краях.

Во второй комнате, то есть в самой бане, мылась группа партизан. Шум голосов, плеск воды, шутки и одобрительное покрякивание моющихся явственно слышались за бревенчатой стеной.

Сережа Дымников доказывал кому-то, что в лесу партизанам немецкие минометы не страшны.

— Да я не про то говорю, — возражал кто-то. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Я говорю, минометы страшны на передовой, на фронте, а ты ведь там не был.

— А тут тебе не фронт?

— Тут особая статья.

— Ну, это правильно, что особая, — согласился Сережка. — А мины я тоже видел. Мне довелось мост охранять, когда наши отходили. Наши обозы только на мост вкатились, а немцы давай мины пускать. Одна совсем рядом со мной упала. Дня три после этого ничего не слышал. Мины на фронте — это правильно…

— Вот видишь!… Про то я и говорю, — успокоился его собеседник.

Дымников пришел в лес, когда немцы были уже в городе. В качестве бойца истребительного батальона он вместе с другими прикрывал отход частей Красной армии и участвовал в подрыве моста. Сережа гордился тем, что до прихода в отряд был уже «обстрелян», первые дни важничал и в разговоре с молодыми партизанами бросал: «Ты еще, милок, пороху не нюхал, а уже болтаешь». На молодежь это производило впечатление, а старики посмеивались. Авторитет Сережи возрос еще больше после того, как они с комиссаром Добрыниным первыми открыли боевой счет партизанского отряда. На третий день пребывания в лесу комиссар в сопровождении Дымникова вышел на разведку к шоссе и устроил засаду, в которую попали несколько вражеских мотоциклистов. Добрынин был вооружен своей неизменной «ижевкой», Сережа — малокалиберной винтовкой. Они убили четырех фашистов, одного взяли живьем и принесли с собой в лагерь три автомата, четыре пистолета, бинокль, несколько гранат. Это были первые трофеи партизан.

— Мойтесь побыстрее, ребята, — слышался за стеной голос Дымникова, — там же ожидают.

— Вася! Ну я же тебя прошу, — молил кто-то тоненьким голоском, — потри мне спину, будь человеком!

— Отвяжись ты, пискун! И так хорош будешь, — отвечал спокойный густой бас.

— А хороша банька получилась, — обратился Пушкарев к Кострову, который сосредоточенно чинил свою зажигалку.

— Лучше нам и не надо, — отозвался Костров.

По лесным партизанским условиям баня действительно получилась хорошая. Построили ее по настоянию Пушкарева. Баня нужна была отряду до зарезу. Партизаны, ложась спать, снимали, как правило, только обувь. Раздеваться не позволяла тревожная обстановка, требовавшая повседневной, ежеминутной готовности. Белья сменного для всех не хватало. Летом и осенью в теплую погоду еще кое-как сушили на солнце. Другое дело зимой. Когда надо было отдавать единственную пару в стирку, приходилось надевать верхнее платье прямо на голое тело.

Был объявлен воскресник. В боевых условиях само это слово звучало как-то странно. Однако воскресник себя полностью оправдал. В нем приняли участие почти все партизаны, не занятые в этот день боевой работой. За день на пустом месте, у обрыва, возле небольшой речушки появилась просторная теплая баня, с паром, где сейчас с наслаждением мылись и плескались, точно дети, и бойцы и командиры.

И все же постройка бани дорого обошлась партизанам. Появление одного из главных, как говорил Пушкарев, «банных агрегатов» — каменного очага — было связано с геройской смертью двух партизан: белоруса Толочко, младшего брата того, который возглавлял сейчас взвод, и татарина Набиулина — молодых, жизнерадостных ребят.

Восемь партизан взялись достать кирпич для кладки очага в бане. Кирпич надо было вывезти из школьного сарая в поселке, где стояли немцы. Партизаны соорудили вместительные волокуши, уложили на них брезент, чтобы не растерять груз, и вышли на «кирпичный промысел». Ходили в поселок парами по очереди. Когда одна пара с нагруженной волокушей возвращалась в лес, на смену ей отправлялась другая к сараю. Сходили все по одному разу, а когда Толочко и Набиулин пошли вторично, их обнаружили. Гитлеровцы окружили сарай и предложили партизанам сдаться. Толочко и Набиулин заперлись изнутри, залегли, открыли огонь и уложили трех солдат. Фашисты рассвирепели и начали обстреливать сарай, потом облили его бензином и подожгли. Они надеялись, что теперь уж партизаны сдадутся, но Толочко и Набиулин предпочли смерть. Продолжая отстреливаться, патриоты запели «Интернационал». Они пели до тех пор, пока пылающая крыша не рухнула и не похоронила их под собой.

Сейчас, сидя в теплом предбаннике и прислушиваясь к веселым голосам за стеной, Пушкарев невольно вспомнил о погибших и тяжело вздохнул.

Из бани стали выходить помывшиеся, распаренные партизаны.

— А на дворе-то что делается, матушки мои!…

— Завертывайся поплотней, а то как бы насморк не поймать!

— Это черт с богом драку затеяли. У них тоже война.

Дымников выскочил в предбанник последним и доложил:

— Печку для вас раздул на славу и пару подбавил.