Там ярко горели лампы. У стены стояла деревянная скамейка. Меня оставили ждать врача. Больше в коридоре никого не было. Я не мерз, но кожа у меня все равно покрылась мурашками оттого, что я сидел совершенно голый в незнакомом месте.

Через пятнадцать минут появилась молоденькая медсестра и села за стол прямо напротив меня. Мне было неловко сидеть вот так вот напоказ перед ней. Руки я держал скрещенными на груди, поэтому, чтобы не привлекать к себе внимания, позы менять не стал, только положил ногу на ногу.

В те дни я испытывал сильнейшую сексуальную неудовлетворенность. Хоть медсестра и не смотрела в мою сторону, более того, по работе наверняка нагляделась на голых мужчин, я все никак не мог выбросить ее из головы. Она была смуглая и миловидная, а еще я заметил, как она улыбнулась, перебирая папки, – значит, все-таки обратила на меня внимание. От этой мысли кровь прилила к паху, и я с ужасом почувствовал, как твердеет член.

Дальше было только хуже. Я постарался сильнее сжать бедра, чтобы не выпускать его. Стало больно. Тут медсестра, отвлекшись от документов, подняла глаза на меня – и как раз в эту секунду мой пенис принял вертикальное положение. Я быстро закрыл его руками. Медсестра снова вернулась к работе.

– Ожидайте, вас скоро примут, – сказала она.

Я сидел неподвижно, прикрывая пенис ладонями. Стрелки настенных часов медленно отсчитали три минуты. Наконец, из двери вышел мужчина в белом халате и пригласил войти. Член по-прежнему стоял. Представив, насколько нелепо буду выглядеть, если пойду держась за пах, я заставил себя опустить руки. Проходя мимо медсестры, я чувствовал, как она провожает меня взглядом.

Когда я зашел в кабинет, эрекция начала спадать и меньше чем через минуту прошла совсем.

Врач быстро провел осмотр, сделал флюорографию, взял анализы крови и мочи. Затем вручил мне бланк, в котором указывалось, что если меня признают годным, то зачислят курсантом в Патриотическую армию Великобритании в звании младшего лейтенанта, и мне надлежит явиться на место прохождения службы строго в день и час, указанный в военном билете. Я подписался и получил разрешение одеться.

Далее было собеседование с мужчиной в гражданском. Он долго расспрашивал меня на темы, связанные с личностью и характером. Я еле вытерпел до конца и очень обрадовался, когда все закончилось. В ходе беседы я случайно проговорился, что какое-то время состоял в проафриммском обществе в колледже, после чего был вынужден отвечать на вопросы о политических убеждениях.

Неделю спустя мне прислали извещение: у меня выявили патологию печени, ввиду чего к военной службе я не годен.

За день до этого министерство внутренней безопасности объявило о возобновлении призыва. Тогда же появились сообщения о наступлении африммских боевиков. В течение месяца в ходе нападения на воинскую часть в Колчестере перебили целый батальон патриотических войск, а в воды Ирландского моря вошел американский авианосец. Тогда я понял, что военная обстановка куда серьезнее, чем мне казалось. С одной стороны, хорошо, что я не участвовал в сражениях, с другой – гражданская жизнь едва ли была намного проще, к тому же ухудшалась с каждым днем.

Получив извещение, я записался на прием к участковому врачу. Он изучил выписку и направил меня к гепатологу, а тот назначил ряд неприятных и болезненных анализов. Через несколько дней пришли результаты: с печенью у меня все было в порядке.

* * *

По дороге нам встретилась крупная группа африканцев. Мы не сразу сообразили, как себя вести: убежать, попытаться отпугнуть винтовкой или пойти навстречу. Сбивало с толку, что одеты они не в африммское обмундирование, а в такие же обноски, как и мы. В принципе, это вполне могли быть беженцы, однако до нас доходили слухи, насколько жестоко обращаются с подобными группами патриотические войска. Именно поэтому африканцы, не сражавшиеся на стороне боевиков, как правило, добровольно селились в лагерях беженцев или прибивались к сочувствующим белым, если встречали, но таких было меньшинство.

Эти африканцы вели себя приветливо, выглядели сытыми и как будто безобидными. С собой они везли три большие тачки; мы с Рафиком заключили, что там, скорее всего, спрятано оружие.

Мы пообщались несколько минут, обменялись свежими известиями – единственной валютой среди беженцев. Африканцы не выказывали тревоги и на нашу настороженность тоже не реагировали.

И все-таки была в их поведении какая-то нервозность. В конце концов мы попрощались: они остались у леса, а мы перешли поле и скрылись из виду.

Рафик подозвал меня к себе.

– Африммские партизаны, – сказал он. – Заметил у них браслеты с номерами?

* * *

В течение нескольких часов мы надеялись, что Изобель вернется. Я не знал, как объяснить дочери, почему мама ушла. Мне самому с трудом в это верилось. Кто же виноват? – спрашивал я себя снова и снова. По поведению Салли я понял: она чувствовала, что у родителей назревает нечто ужасное, и теперь наверняка винила себя. Я всячески ее успокаивал (отчего мне и самому стало легче), но обсудить случившееся по-взрослому был не в состоянии. К счастью, Салли вроде бы приняла новую ситуацию как данность и вопросов не задавала.

Изобель забрала с собой ровно половину наших денег, чемодан со своими вещами и немного еды. Все походное снаряжение досталось нам.

К полудню стало понятно: она ушла насовсем. Я начал собирать продукты для обеда, когда Салли вдруг заявила, что займется готовкой сама. Тогда я стал упаковывать вещи. Я еще не решил, куда мы пойдем, но оставаться на этом месте больше не было смысла.

После обеда я, как мог, изложил дочери возможные варианты наших дальнейших действий.

Я чувствовал себя совершенно опустошенным и разбитым. Как бы сильно мы ни поссорились с Изобель, я не ожидал, что она возьмет и бросит меня. Стараясь держать себя в руках, я сказал дочери, мол, мы с мамой договорились: она идет в Бристоль, а я забираю тебя назад в Лондон. К себе домой мы вернуться не сможем, постараемся найти какое-нибудь жилье. Салли понимающе кивнула, лишь спросив, как там ее друзья, и в какую школу ей придется теперь ходить.

Я продолжал объяснения. Ситуация в стране тяжелая, обратиться за помощью не к кому. Денег осталось мало, на машине ехать больше нельзя, поэтому идти придется в основном пешком.

– Пап, а почему мы не можем поехать на поезде? – спросила Салли.

У детей есть удивительный талант находить очевидный выход из затруднительного положения, который почему-то не приходит в голову взрослым. За все время наших скитаний я совершенно позабыл о существовании железных дорог. Интересно, Изобель тоже про них не думала или как раз догадалась, что так можно добраться до Бристоля?

– Давай попробуем. Только с деньгами беда, нам может просто не хватить на билет.

– Давай узнаем. Я больше не хочу спать в палатке.

Хотя планировать что-либо надолго вперед было бесполезно, я не мог отделаться от опасений по поводу обстановки в Лондоне. Вдруг там все так же плохо, как раньше? Если африммы по-прежнему захватывают дома и силовые структуры враждуют между собой, как и за пределами столицы, тогда счет людей в поисках жилья может идти на тысячи. А значит, вероятно, придется снова покинуть столицу. Тогда единственный вариант – отправиться к моему младшему брату, который живет в Карлайле. Впрочем, даже если нам чудом удастся попасть к нему, совершенно неясно, как он нас примет: мы с Эдвардом в свое время крупно повздорили. К сожалению, иного выхода все равно не было. Других родственников у меня не осталось: родители умерли, а Клайв, мой старший брат, погиб в столкновении под Бредфордом. Да уж, отношения с семьей у меня не сложились.