Допрос с пристрастием

Зак жестоко трясет на ухабах, и каждый толчок отдается болью, словно под черепной коробкой плещется расплавленный свинец, тяжело ударяющий в виски и затылок. Душный фургон, разделенный пополам решеткой. Омерзительный, кислый запах блевотины мешается с застарелым курительным перегаром и выхлопами то рычащего, то ноющего двигателя. Иллиу Капсук сидит на узкой скамье, если можно назвать скамьей четыре прута арматуры, грубо приваренные к стенкам фургона. Арматура невыносимо терзает его седалище, но пошевелиться Капсук боится: по ту сторону решетки — два автоматчика. Грубые их лица словно вырублены топором из чурбака, взгляды равнодушные и пустые, и Капсук поспешно отводит взгляд. За крошечным, тоже забранным решеткой окном проплывает бесконечный бетонный забор с пущенной поверх колючей проволокой.

Капсуку плохо, очень плохо. Рубцы на щеках не заживают, налились гноем и тягучей, дергающей болью, и кажется, что там уже вовсю орудуют черви — клубки белесых, мохнатых червей, что падают в джунглях из крон травяных пальм…

…Окна забраны крашеными металлическими решетками. Выходят на проспект Пограничных войск. Второй этаж. Два светлых зала. Шесть сортировок, четыре довоенных хонтийских мультипляйера, четыре табулятора (огромные черные электрические арифмометры… бегемоты-саркофаги… железное чавканье вращающихся двенадцатиразрядных счетчиков… чвак-чвак-чвак и — гррумдж! — печатающее устройство). Гррумдж, гррумдж… И пронзительно, словно в истерике, хохочет Мелиза Пину — смешливая, хорошенькая и глупая, как семейный календарь…

Грубый окрик разрушает видение. Язык незнакомый, но Капсук отчего-то понимает: «Не спать!» — орет охранник. «Не спать!» — и какое-то совсем уже странное слово, выплевываемое с презрением и ненавистью. Почему он понимает? Так не должно быть, наверное, он совсем сошел с ума после проклятого кораблекрушения, после проклятого Гнилого Архипелага.

Он поднимает воспаленные веки, косится на зарешеченное окно. Бетонный забор закончился, мелькают какие-то хвойные деревья, мотор рычит и воет, как стая горных волков, и дорога тоже идет в гору. Его везут в глубь острова. Он покойник. Он сидит, превозмогая режущую боль ниже поясницы, плещущую боль в башке, ноющую боль в рассеченных щеках, а на самом деле он уже труп. Покойник. Днем раньше, днем позже. Он торопливо, чтобы не заметили автоматчики, сглатывает комок и осторожно меняет позу. Охранники не обращают внимания — они уже вернулись к прерванной партии в кости, они курят и пьют воду. Воду! Как же хочется пить. Язык шершавый, как терка… В последний раз он пил утром, когда люди в беретах отвели его в приземистое здание на берегу и, выдав кружку теплой, вонючей воды, заперли в тесной и узкой, как гроб, камере, в которой можно было лишь стоять…

…Иллиу Капсук поднимает тяжелую голову, озирается. Ничего не изменилось вокруг. Здесь никогда ничего не меняется. Только день превращается в ночь, а ночь, мучительно переболев темной, влажной жарой и москитами, переходит в день, больной слепящей жарой и гнусом. Маслянисто гладкая жирная вода впереди, насколько хватает глаз, мертвое вонючее марево над болотом позади — двести шагов до края джунглей, до неподвижной пестрой стены, красно-белесо-желтой, как развороченный мозг…

Гнилой архипелаг. Мертвое, сожранное водорослями море. Мертвая, сожранная, убитая джунглями и соленой трясиной суша…

«Иллиу Капсук. Иллиу Баратма Капсук…»

Он снова ловит себя на том, что все время повторяет свое имя. Он словно боится его забыть. Вполне обоснованное опасение. Он знает, что уже забыл многое и многое. Он болен. Здесь все вокруг больное. А все здоровое, что попадает сюда, становится больным. Гудит, звенит и кишит гнусом влажный больной воздух. И больная кровь гудит, звенит и кишит какой-то дрянью — в голове, в жилах, в распухших ушах…

Двое вошли в воду. Буро-коричневая каша водорослей неохотно раздавалась под ногами. Она воняла. Это не похоже было даже на застоявшуюся вековую трясину. Это был разлив лопнувшего городского коллектора.

Тот, что был помоложе, с иссиня-черными, падавшими на плечи волосами, натянул на лицо маску и обернулся. На прощанье. Заместитель заведующего расчетным отделом фирмы «Пиво АРОМА» по-прежнему сидел на вонючем песке, в прежней нелепой позе и трусливо, искоса, так, чтобы было незаметно, наблюдал за ними… Иллиу Капсук. Иллиу Баратма Капсук. Инженер-эксплуатационник по счетно-аналитическим машинам из Мелиты… и глаза у него были как два издыхающих головастика.

Тот, что помоложе, что-то сказал — Капсук не расслышал, в этом влажном и вонючем мареве даже звуки умирали, не успев родиться, и тот, что постарше, сердито ответил: он натягивал свою маску, и борода мешала ему — цеплялась и путалась в пальцах, словно живое упрямое и непокорное существо…

Острой точкой вспыхнула боль в солнечном сплетении, охватила грудную клетку, остановила дыхание. Разинув рот и выпучив глаза, он согнулся, соскользнул со скамьи и упал на колени, чуть не достав лбом до заплеванного пола. «Не спать! — ударил по ушам визг охранника. — Встать! На место!»

Он торопливо разогнулся — боль тут же скрутила его обратно, — закашлялся и, кое-как поднявшись, устроился на скамье. Охранник равнодушно смотрел на него через решетку, поигрывая бамбуковой палкой.

«Еще раз вырубишься — попробую на крепость твои яйца, урод», — произнес он, снова на чужом языке, и снова Капсук понял, и от этого невозможного понимания его охватил ужас, едва ли не самый чудовищный за всю последнюю чудовищную неделю. «Иллиу Капсук. Меня зовут Иллиу Баратма Капсук», — мысленно произнес он и понял, что сам уже не верит этому…

Главный дознаватель Хог Кунтрилакан, поигрывая именным стеком, лениво щурился на экран ментоскопа. Ничего интересного. Похоже, этот пандеец и впрямь «овца». А это плохо. Ему, главному дознавателю Кунтрилакану, в его годы пристало уже сидеть в кресле второго заместителя начальника контрразведки. Хотя бы. А лучше сразу — первого, хотя это и генеральская должность. Плевать, он на хорошем счету, у него закрытых дел больше, чем у кого бы то ни было. Он разоблачил троих матерых шпионов — настоящих, а не порожденных воспаленным бредом флотских и армейских «шишек». Вернее, не разоблачил, а разговорил. Но это тоже искусство! Особенно если учесть, что он, главный дознаватель Кунтрилакан, ни разу не «мясник», а самый что ни на есть тонкий «психолог».

Нет, никогда ему не понять «мясников». Морской дьявол знает, что за удовольствие — выбить признание, переломав все ребра, повыдергивав ногти, зубы… да вообще все, что выдергивается. Толку с такого признания — медный кружок или в лучшем случае пара курительных цилиндров с дерьмовой травой. Заставить преступника изобличить себя самого, лично, по доброй воле подписать себе смертный приговор — о, а способы казни разнообразны и мучительны — вот высшая радость! Вот…

Дознаватель распахнул глаза и, подавшись вперед, подобно почуявшему добычу коршуну-прыгуну в засаде, впился взглядом в экран. Мелькавшие там городские интерьеры сменила картина Гнилого Архипелага — не приведи Подземные туда угодить! Изображение плохо фокусировалось и плыло, видно, здорово у этого Капсука в глазах рябило, но Кунтрилакан сумел разглядеть стену джунглей, потом лачугу на берегу и распахнутую дверь, за которой видны были мигающие огоньки какой-то неизвестной ему аппаратуры. А затем на пороге появились двое, и одного из них старший дознаватель узнал.