— Знакома, — согласилась Тата. — Это уже второе ведро. Первое было днем.

— К концу нашей работы заполним весь колодец, — сказал я.

— Нужно достать кошку, — сказала Тата.

— Тебе собаки мало?

— Крючок такой. Кошка называется, — сказала Тата. — Чтобы ведра доставать.

— Хорошая погода, — сказал я, пытаясь сменить тему разговора.

— А можно багром.

— Воздух-то какой! — сказал я.

— Я хочу спать! — вдруг капризно заявила Тата.

Мы вышли со двора, но пошли почему-то не в ту сторону. Улица скоро кончилась, и мы пошли по траве. Трава была теплая. Тихо было вокруг. Где-то далеко блестело озеро. Посреди поля росло толстое дерево. Ветки у него начинались почти от земли. Мы влезли на дерево и устроились наверху, как птички.

— И что? — спросила Тата. Она находилась веткой ниже.

— Тихо! — сказал я. И начал читать такие стихи: «Выхожу один я на дорогу. Сквозь туман кремнистый путь блестит…»

— Лермонтов! — объявила Тата. — В школе проходили.

Я посмотрел на нее со сдерживаемой ненавистью. Раз в школе проходили, значит, уже и не волнует?

— «Ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…» — упрямо продолжал я.

— Ты что, охмурить меня хочешь? — спросила Тата деловито.

— Дура! — пропел я с верхней ветки. — Продукт эпохи.

— Как-как? — заинтересовалась Тата. Видимо, так ее еще не называли. Я имею в виду — «продукт эпохи».

— Дитя века, — пояснил я, — бесчувственное дитя века.

— Старый чемодан, — сказала Тата и спрыгнула с дерева. — Чао!

И она исчезла в темноте. Господи, что за походка! В каждом движении было столько презрения и чувства интеллектуального превосходства, что мне стало страшно за себя. Когда она ушла, я прочитал стихотворение до конца. Это чтобы успокоиться.

Потом я добрел в потемках до нашего сарая и завалился спать. Рядом храпел дядя Федя. Внизу, подо мной, спал на тюфячке Лисоцкий. Спали и амбалы, мирно светясь в темноте белыми пятками.

— Ну что? — спросил утром Лисоцкий, заглядывая мне в глаза.

— Ничего, — мрачно сказал я. — Любви не было. Победила дружба.

— Слава богу! — сказал Лисоцкий.

Мы съели первый свой завтрак, который соорудили Вера и Надя. Такая каша цвета морской волны. Неизвестно, из чего. Но вкусная. И пошли в поле.

Поле было близко. Мы бы никогда не догадались, что это поле. Нам это объяснил управляющий. Мы думали, это джунгли. Трава была в человеческий рост. В основном с колючками.

— Там, внизу, посажен турнепс, — сказал управляющий. — Нужно дать ему возможность вырасти, то есть выдернуть сорняки.

— А как он выглядит, турнепс? — спросил Яша.

— Сено-солома! Да вы увидите. Маленькие такие листочки у земли…

Дядя Федя нырнул в траву и несколько минут ползал там на четвереньках. Потом он вернулся. В руке у него был бледно-зеленый листок.

— Вот! — сказал дядя Федя. — Это турнепс.

И снова уполз сажать его обратно.

— На каждого одна грядка, сено-солома, — объявил управляющий. Это у него такая присказка.

Мы стали выяснять насчет расценок. Расценки были удивительные. Прополоть все поле стоило что-то около пяти рублей. А поле простиралось в одну сторону до горизонта, а в две другие чуть ближе.

— Занимайте грядки, — сказал я.

Все заняли грядки, и управляющий ушел. Народ тут же организовал вече.

— Колючки колются, — сказала Тата.

— Плотют плохо, — сказал дядя Федя.

— Мы сено убирать приехали, а не полоть, — сказал Леша.

— Пошел бы дождь! — мечтательно произнесла Люба.

— Надо бы поработать, — неуверенно сказал я.

Губит меня эта проклятая неуверенность! Нет у меня в голосе металла, необходимого руководителю. Люди это чувствуют и садятся на шею. И в данном случае все сразу же взгромоздились мне на шею. Они покинули грядки и разлеглись в тени под деревом. А поле осталось лежать суровым укором руководителю.

— Жрать хотите? Надо полоть! — сказал я.

— Не! Жрать не хотим, — сказал дядя Федя. — У меня живот болит.

Не ожидал я этого от дяди Феди, потомственного крестьянина. Видно, деятельность на нашей кафедре его испортила.

— Что, Петечка? — игриво спросила Тата. — Между двух огней оказался? И вашим, и нашим?

Она сидела на траве в своих брючках из эластика, опираясь на руку. С нее можно было делать рекламную фотографию: «Отдыхайте в Карелии!» Остальные просто напоминали лежбище котиков.

— Я тебе не Петечка! — заорал я, белея.

— Мужлан! — сказала Тата.

— Ах так? — закричал я. — Допустим!

И я бросился на сорняки, как князь Игорь на половцев. Я крошил их, выдергивал с корнем, бил промеж глаз, клал на лопатки, выбрасывал за канаты ринга, кажется, даже кусал. Земля сыпалась с корней, сорняки ложились направо и налево. Хорошо, что поблизости не было моей мамы. Я так ругался, что ей пришлось бы усомниться в правильности своего воспитания. Ругань мне помогала.

Я углубился в поле, оставляя за собою ровную просеку. Назад я не оглядывался и не разгибался. Колючки царапались зверски. Кое-где попадался турнепс, но не слишком часто. Врагов было так много, что хотелось применить атомную бомбу.

Наконец я достиг горизонта и вышел на пригорок по другую сторону поля. Поясница ныла, руки были исцарапаны до плеч, глаза слезились. Вот так выглядят победители.

Я растянулся на пригорке и с удивлением заметил, что слева и справа от моей просеки воюют наши люди. Просека незаметно растворялась в общей широкой полосе. Первым меня догнал Леша. Он смахнул пот с бровей и растянулся рядом со мной.

— Обалдеть можно, — сказал Леша. Амбалы любят это слово.

Потом закончили грядки Наташа и Наташа-бис, затем Яша и другие. Последними выползли на пригорок Тата с дядей Федей. Я не стал распространяться относительно их трудовой победы, а снова кинулся в сорняки.

— Держите его, сено-солома! — закричал дядя Федя. — Этак нам на завтра не останется!

Но я уже летел в обратном направлении, как торпедный катер. На этот раз первым прийти не удалось. Меня опередил Леша. Я посмотрел на его грядку. Она была чистой, точно вспахана трактором. Ни одной травинки.

— А где турнепс? — спросил я.

— Увлекся, — сказал Леша. — Выдернул все под горячую руку.

Я объяснил, что пользы от такой прополки мало. Леша согласился. Потом я осмотрел остальные грядки. В основном народ правильно разобрался, где турнепс, а где сорняки. Только Яша вместо турнепса оставил какие-то цветочки. Но ему простительно. Он поэт и ко всему подходит эстетически.