– Ты плохо выглядишь, Харольд.

– Я неважно себя чувствую. Страдаю болями…

– В каком месте?

– Везде… И сердце, и печень, во всем непорядок. Так, значит, завтра великий день, да, Отилия?

– Да, – ответила Отилия грустно. – Завтра… Они оба такие скучные. Ни праздничного обеда, ни церемонии в церкви.

– Лот попросил меня быть свидетелем.

– Да, вы со Стейном будете свидетелями с его стороны, а доктор Рулофс и д’Эрбур со стороны Элли… Антон отказался.

– Да, Антон не любит подобных мероприятий.

Харольд пошел тихонько наверх. Постучался, открыл дверь. Напротив Пожилой Дамы сидела ее компаньонка и безжизненным голосом читала ей газету. Увидев Харольда, она встала.

– К вам пришел господин Харольд, мефрау…

Компаньонка ушла, и сын, морщась от боли, наклонился к матери, чтобы поцеловать ее в лоб. Из-за пасмурной погоды ее фарфоровое лицо с кракелюрами морщин было едва различимо в винно-красной полумгле гардин. Она сидела в своем кресле, окруженная кашемировыми складками просторного платья, с прямой спиной, точно на троне, а на коленях чуть подрагивали изящные тонкие пальцы, выглядывающие из черных митенок. Мать и сын обменялись несколькими словами, он сел на стул рядом с ее креслом, так как кресло у окна, предназначенное для господина Такмы, никогда не занимал никто другой; они говорили о погоде, и здоровье, и завтрашней свадьбе Элли с Лотом… Время от времени желчно-серое лицо Харольда искажалось от боли и рот кривился, точно в судороге. Беседуя о Лоте, погоде и здоровье, он видел – как это бывало всегда, когда он сидел напротив или рядом с grand-maman – все то, что проходило мимо, и призрачные шлейфы все также скользили по шуршащим листьям на тропинке, и шествие это двигалось так медленно-медленно, так много-много лет, что казалось, оно никогда не пройдет и Харольд всегда будет его видеть удаляющимся по тропинке длиною во много-много лет. Беседуя о здоровье, о погоде и Лоте, он видел – как это бывало всегда, когда он сидел напротив или рядом с grand-maman – То Единственное, То Ужасное, То, что он, тринадцатилетний мальчик, видел среди бурляще-дождливой ночи в одиноком пасангграхане на Тегале, и он слышал приглушенные голоса: полушепот бабу, нервно-испуганный голос Такмы, отчаянно-плачущий голос матери. Он знал, ведь он сам все видел и слышал. Он – единственный, кто все видел и слышал… И всю свою жизнь – а он уже стал больным и старым – он видел, как Это проходит мимо, медленно-медленно, а другие ничего не видели и ничего не знали… Правда ли они не знали, не видели, не слышали??? Он часто задавал себе этот вопрос… Уж рану от кинжала-то доктор Рулофс должен был увидеть… Рулофс никогда не упоминал о ране… Наоборот, он все отрицал. Ходили смутные слухи о женщине в кампонге, о смертельной ране, нанесенной крисом, о кровавом следе… Каких только не ходило слухов! Отец утонул в реке, душной ночью, а он, чтобы подышать, вышел в сад, где его застиг ливень… И То Ужасное прошло еще дальше, на один шаг, Оно обернулось, посмотрело на него, Харольда, пристальным взглядом… Почему все они так ужасно состарились, и почему Оно идет так медленно? Он знал, он знал многое… Из-за слухов, долетевших до его ушей, из-за того, что понял инстинктивно, когда вырос… Его отец, услышав шорох… голоса в комнате жены… голос Такмы, друга, часто бывавшего в их доме… Сомнения: нет ли здесь ошибки? Точно ли это Такма? Да, Такма… Такма у его жены… Бешенство, охватившее отца, ревность… Красная пелена перед глазами… Рука ищет оружие… Рядом только крис, парадный кинжал, подарок от регента, преподнесенный только вчера… Отец крадется в комнату жены… Туда… туда… туда: он слышит их голоса… Они смеются… смеются приглушенным смехом… Он рывком открывает дверь; дверной запор из бамбука непрочен, отец врывается в комнату… Два мужчины сражаются за женщину… Их борьба, их страсть, точно в каменном веке… Такма вырвал крис из рук отца… Это уже не люди, не мужчины, это самцы, дерущиеся за самку… В воспаленном мозгу никаких мыслей, кроме страсти, ревности, мести… Отец смертельно ранен!.. Но Харольд Деркс не видит в этой сцене своей матери, он не видит, не понимает, как она ведет себя во время драки двух мужчин, двух самцов… Он не видит, как ведет себя самка… Здесь его интуиция ничего не подсказывала ему, сколько бы он ни всматривался в То, что все шло и шло мимо, сидя напротив или рядом с матерью, беседуя о погоде и здоровье. Но сегодня желание знать оказывается сильнее его, и он спрашивает у этой древней, древней старушки:

– Компаньонка читала вам газету?

– Да.

– Она хорошо читает?

– Да… Но плохо умеет выбирать…

– Политика вас не интересует…

– Но война интересует, только подумать, сколько гибнет людей…

– Война – это убийство… в огромных масштабах…

– Да, это убийство…

– А она читает вам романы с продолжениями…

– Нет-нет, это выдумки, я не люблю…

– Я тоже.

– Мы для романов слишком стары.

– Да, мы старые люди, наши прожитые жизни – те же романы.

– Да… Самое хорошее – это спокойное существование.

– Да, по крайней мере не в чем себя упрекнуть…

Он видит, что тоненькие пальцы на коленях дрожат… Может ли она себя упрекнуть в чем-то еще, кроме неверности мужу? Она никогда не вставала перед его мысленным взором в ту страшную ночь, а призрачные шлейфы всё шуршали и шуршали по сухим листьям…

– А компаньонка не читала вам о недавнем преступлении?

– Каком преступлении?

– В Англии… Там одна женщина…

– Нет-нет, такого она мне никогда не читает!

Ее слова звучат мольбой… До чего же она стара, до чего стара… Беззубый рот кривится и шамкает, и пальцы дрожат. Он полон сострадания, ее сын, и он знает, а чего не знает, о том догадывается, ибо ее душа для него открытая книга, ее душа, уже ослепшая и оглохшая, дожидающаяся смерти своей телесной оболочки, душа его матери, некогда пылкая и страстная, душа женщины, созданной для любви, тропической крови, готовой разом забыть весь мир и всю жизнь – ради мига блаженства или… или ненависти! Харольд знает, она ненавидела его отца, сначала боготворила, а потом ненавидела, когда ее пылкая любовь к нему обратилась в горсть пепла… Все это год за годом, постепенно, выстроилось перед его мысленным взором, по мере того как он рос, превращался из дитяти во взрослого, стал мужчиной, стал понимать, вспоминать, размышлять… И он догадывается, оттого что знает ее душу… Но до чего ее душа оглохла, до чего состарилась! От сострадания смягчается и его собственная душа, тоже старая и полная грусти о том, что когда-то было, полная жалости к матери… и к себе самому, старику… До чего же она стара, до чего стара… Тише, тише: пусть она состарится еще немножко, и тогда все будет кончено, и Это пройдет мимо, исчезнет последний краешек призрачного шлейфа, отшелестит свое последний сухой лист на бесконечной, бесконечной тропинке, и хотя темный отзвук когда-то пронесся сумрачным дуновением между дрожащих деревьев, он никогда не обернулся голосом, предъявляющим обвинение, и никто никогда не вышел из-за стволов и не остановил грубой рукой тот угрюмый призрак, что идет и идет по нескончаемой дороге много-много лет.