– Бродский искусно препарировал русскую поэзию. Он умертвил ее, затем расчленил, потом вновь сшил разъятые части. Она осталась прежней, но стала мертвой. Бродский – поэт-вурдалак, некрофил, «нежить». О мертвых – либо ничего, либо… очень ничего!

– Иван Барков – это скандал длиной в 250 лет. Он лишил русскую поэзию девственности…

И т. д., и т. п., и пр., и пр., и пр.

Потом пошли фирменные коктейли. Каждый старался удивить остальных участников застолья умением делать что-либо необыкновенное. От банальной «Отвертки» и «Кровавой Мери» перешли к «Северному сиянию» с «Белыми медведями». А закончили все-таки классическим коктейлем российской театральной богемы. Если вы о нем не слыхали – сейчас я расскажу рецепт. Называется он «СС-150» («СС» – инициалы знаменитого конферансье Смирнова-Сокольского, которому молва приписывает изобретение этого коктейля). «Налейте, пожалуйста, 25 граммов водки в чистый фужер… Спасибо. Теперь туда же еще 50 граммов водки… Спасибо. А теперь туда же еще 75 граммов водки… Спасибо… И упаси вас Бог что-либо туда добавить!»

Короче, мы нарезались в «Тяжелой Лире» так, что, когда водка уже не лезла через горло, стали закапывать ее пипетками друг другу в глаза. Так и просидели с пипетками наперевес до самого закрытия. В начале третьего ночи в кафушке притушили свет, ненавязчиво намекая нам, что уже и завсегдатаям пора выметаться вон.

– Да, блядь, – с искренней грустью констатировал, споткнувшись на выходе из кафе-бара, классик соцреализма М. М. Зыков.

– Широка русская душа, а отступать в ней некуда.

– Широка душа в потемках, но и опасна в узких местах! – а это, похоже, уже запредельным голосом, из прекрасного далека промычал Строчковский.

После мы с М. М. Зыковым сидели молча в пойманной Строчковский же тачке, а он продолжал свой бесконечный монолог:

– С похмелья я всегда туго соображаю. А уж работаю – извините, радуйтесь, что хоть так. А ведь никто, Глеб, не радуется. Наоборот, говорят, что еще один такой «праздник жизни» – и они меня опять уволят. Опять, ха! Я думаю, все это от того, что у них нет чувства юмора. Пральна я грю, Михал Михалыч? Тогда б все эти суки были бы добрее. Ты же знашь, Хглеб, ваще-та я пью мало. Редко…

– …но метко, – вставляю я и удивляюсь, что еще что-то могу сообразить. – Двумя пол-литрами в одну глотку попасть можешь.

– Не в этом дело-о-о, – продолжает Мотя. – У нас ведь такая работа. Без выпивки – никак. Так сказать, естественная смазка для мозгов. Чтоб не скрипели и не тормозили.

– Мы же с тобой газетчики, разгребатели грязи, – пьяно поддакиваю я Моте.

– Я бы сказал даже – собиратели… – оказывается, М. М. тоже еще не окончательно ушел в точку.

– Все это полное дерьмо, – минут через десять общего молчания о чем-то вспоминаю я. – И знаешь, я все-таки лелею свою заветную мечту, что когда-нибудь уйду из газеты и стану профес-си… ональным литератором.

– Каким, каким? – видимо, задетый за живое, встрепенулся Михалыч. – «Анальным» писателем? Хочешь пойти по моим стопам?

– Кому ты, бля, нужен? – окончательно проснулся М. М. Зыков и уже активно брызгал слюной через железные вставные зубы. – Ну, допустим, талант у тебя, может быть, и есть. Но сегодня, чтобы издаваться, нужен не большой талант, а большие деньги. «Нас порождает Дух, но жизнь дает нам буква…» Буква «хуй», например…

– Какой сегодня длинный день, – устало сказал Строчковский, когда мы, выгрузив у подъезда девятиэтажного дома «макет классика соцреализма М. М. Зыкова», поехали дальше.

– Это не день длинный, Мотя, это мы стали короткие, – также устало возразил я ему и уронил голову себе под ноги.

А ночью мне снились горные козлы. Только они были очень маленькие. Они сидели на высоких деревьях и свистели, как птицы.

– Как поживают твои кошмары? Все так же спят с тобой вместе? – ковыряет меня своими глазами Семен.

– Сплю один я, а они как раз бодрствуют, – отзываюсь я мрачно и зеваю. Мы сидим в маленьком артистическом баре при местном театре оперетты. Кофе здесь, как ни странно, варят отличный. А вот Сэм говорит, что лучший кофе – это портер, а лучший портер – это водка.

– Дак, может быть, все дело в том, что ты спишь один? – продолжает как бы иронизировать Семен, выуживая ненадолго из пивной кружки поплавки своих глаз. Вот пьянь пучеглазая!

– Ладно, не дуйся. Я просто кое-что разузнал о твоем кошмаре. Дело в том, что… Ты не поверишь, но Одноногий Монах действительно существовал. Это реальное историческое лицо. Другое дело, как он пришел в твои сны, если ты уверяешь, что раньше никогда о нем ничего не слышал? Я почти уверен, что где-то в далеком детстве твои родители, бабушка там или тетя рассказали эту легенду, а ты ее потом забыл. Вот и все. А теперь этот Одноногий тебе снится. Ну, как там у Фрейда? Детские страхи, неврозы, прапамять, архетипы, черт их дери?

Я отпил из чашки остывший кофе и, волнуясь, смахнул в нее пепел сигареты.

– Вот дьявол! – неожиданно меня охватило раздражение. – Кофе испортил.

– Ну так пойди и купи себе еще…

– Да я не об этом! Какое детство, какая чертова бабушка! Хорошо, что ты не знаешь моих родителей! В детстве я засыпал под михалковского Дядю Степу-великана и просыпался под михалковский же гимн Советского Союза! Я ненавидел поэзию до десятого класса, пока не стал читать самиздат! Нет, детская версия исключена…

– Как ты считаешь, Сэм, безумие заразно? – спросил я, вернувшись от стойки с чашкой кофе и кружкой светлого пива для него.

– Почти уверен, что безумием можно заразиться, как насморком…

– Тогда я знаю, кто меня заразил моим кошмаром.

– Ты это серьезно?

– Вполне. И сегодня я отправляюсь на охоту. На ведьм. Не желаешь принять участие?

– Допустим, у мертвой лошади свои сны, – вдруг каким-то металлическим голосом сказал Семен и ошалело посмотрел на меня.

Не допив кофе и пиво, мы опрометью выскочили на улицу.

Полнолуние. Охота на ведьм. Чертовски охота ведьму!

СТРЕСС-ПАУЗА:

По сообщению информационного агентства ИТАР-ТАСС, на днях в Москве задержан серийный маньяк-убийца.

В течение нескольких лет он убивал молодых женщин, чтобы потом приходить к ним на похороны. Как он сам признался, только так он мог испытать настоящий оргазм. Преступник был задержан в момент мастурбации на могиле своей очередной жертвы.

Дома правил рукопись внештатника и уронил на пол красный карандаш. Полез под стол его поднимать, а наткнулся на коротенький огрызок блестящего позолоченного карандашика для губ. Мое сердце вышло из берегов, и я сразу же вспомнил о ней, о продажной сучке, об Асе-Косиножке…