На следующее утро в казармах царило большое оживление. Здесь должны были пройти последние минуты перед отправкой. В полном снаряжении мы направились оттуда к собору, где вновь приняли присягу. Потом последовала торжественная служба. Храм был полон народа, и огромная толпа собралась перед собором. К нам с напутствием обратился архиепископ. Он говорил о том, что на страну напал враг, который стремится погубить Россию, и призвал нас доблестно защищать царя и Родину-мать. Он молился за победу нашего оружия и благословил нас.

Солдат охватил духовный подъем. Все мы были жизнерадостны, счастливы и совсем не думали о собственной жизни и личных интересах. Весь город вышел на улицы, чтобы проводить нас на вокзал, и на всем пути мы слышали напутствия и слова ободрения. Никогда раньше я не видела сразу так много ликующих людей, как в то февральское утро. И горе тем немцам, которые встретились бы нам в тот день! Именно такой была Россия в первые месяцы войны. Сотни полков, подобно нашему, устремлялись с востока, севера и юга к полям сражений. Поистине вдохновляющее, возвышающее и незабываемое зрелище!

Мама вряд ли чувствовала тот подъем душевных сил, которым жила я. Она шла по улице рядом с моей шеренгой, плача, взывая к Пресвятой Деве и всем святым и святителям Церкви с просьбой спасти ее дочь.

– Опомнись, Маруся! – всхлипывала она. – Что ты делаешь?

Но было слишком поздно. Пыл войны цепко держал меня в своих объятиях. Причитания любимой матушки находили отклик где-то в глубине моего сердца, но глаза застилали слезы восторга. И лишь когда я, обнимая и целуя мать, как ей казалось, в последний раз в жизни, сказала «прощай!» и вошла в вагон, оставив ее на платформе в полном отчаянии и горе, в сердце что-то оборвалось и по всему телу, от головы до ног, пробежала дрожь. Моя решимость готова была растаять и испариться, но поезд уже отходил от вокзала.

Я ехала на войну.

Наш эшелон состоял из нескольких товарных вагонов и одного пассажирского. Товарный вагон с двумя нарами на каждой стороне, где спят солдаты, называют теплушкой. В теплушке нет окон, потому что это всего лишь товарный вагон, приспособленный для перевозки людей. В пассажирском вагоне разместились четверо офицеров нашего полка, включая и нового командира, полковника Гришанинова. Это был небольшого роста веселый мужчина, который вскоре завоевал любовь и преданность своих подчиненных.

В пассажирском вагоне было много свободных мест, и офицеры задумали пригласить меня к себе. Солдаты с неодобрением узнали об этом приглашении. Заподозрив что-то недоброе в намерениях офицеров, они думали, что Яшке лучше бы ехать с ними в теплушке, чем в вагоне с начальниками.

– Бочкарева, – сказал полковник Гришанинов, когда я вошла в его вагон, – не соблаговолите ли расположиться в этом вагоне? Здесь достаточно места.

– Никак нет, ваше благородие, – сказала я, отдавая честь. – Я рядовой солдат и обязана ехать как солдат.

– Ну ладно, – с досадой отозвался командир.

И я возвратилась в свою теплушку.

– Яшка вернулась! Молодец, Яшка! – приветствовали меня восторженно наши ребята, прибавляя к этому крепкие выражения в адрес офицеров. Они были безмерно рады тому, что Яшка предпочла быть с ними в теплушке, а не в просторном пассажирском вагоне с офицерами, и устроили мне удобное место в углу.

Мы были приданы 2-й армии, которой тогда командовал генерал Гурко, державший свой штаб в Полоцке. Чтобы добраться туда из Томска, нам понадобилось две недели. Генерал Гурко дал смотр полку в своем армейском штабе и похвалил офицеров за хороший внешний вид части. Потом нас передали в 5-й корпус, но уже до того, как мы туда прибыли, в корпусе уже знали, что в нашем полку есть женщина. Любопытствующих было предостаточно. Около моей теплушки собрались группки солдат. Они подсматривали через приоткрытую дверь и щели в стенах, чтобы собственными глазами убедиться в невероятном. Потом начинали ругаться и плеваться, выражая таким способом свое отношение к необъяснимому для них явлению – бабе, идущей в окопы. Эта толпа привлекла внимание офицеров, и они подошли выяснить причину всеобщего возбуждения. Они доложили обо мне коменданту железнодорожной станции, который немедленно послал за полковником Гришаниновым, требуя от него объяснений. Однако полковник не смог рассеять сомнений коменданта и получил приказ не отправлять меня вместе со всеми на передовую.

– Тебе нельзя в окопы, Бочкарева, – сказал мне командир, вернувшись от коменданта. – Генерал не разрешает. Уж очень он взвинтился по поводу тебя и никак не мог взять в толк, как это: женщина – и вдруг солдат.

На мгновение я растерялась. Но потом ко мне пришла счастливая мысль, что никакому генералу не позволено отменять приказ самого царя.

– Ваше высокоблагородие! – воскликнула я. – Я же зачислена в солдаты милостью царя. В моем деле есть телеграмма Его Величества. Можете сами посмотреть.

Это решило дело, и начальство сняло свои возражения. До штаба корпуса нам предстояло пройти пешком около двадцати верст. Дорога была ужасно грязная и в ухабах. Мы так выдохлись, пройдя первые десять верст, что был отдан приказ сделать привал. Солдаты, хотя и устали до смерти, все же сложили для меня из своих шинелей сухую подстилку. Потом мы продолжили движение и к ужину прибыли к штабу корпуса, где нас разместили в конюшне. Мы постелили на пол солому и заснули как убитые.

Пятым корпусом командовал тогда генерал Валуев. Он дал утром смотр полку и был чрезвычайно доволен нами. Полк передали 7-й дивизии, занимавшей позиции в нескольких верстах. Командовал дивизией некто Вальтер, немец по национальности и первостатейный мерзавец. Мы расположились ночью в лесу, позади передовой линии.

Частями резерва командовал полковник Штубендорф, тоже немецких кровей, но вполне приличный человек и уважаемый офицер. Он был крайне удивлен, когда ему доложили, что в строю вновь прибывшего полка есть женщина.

– Как это – женщина?! – воскликнул он. – Нет, ей нельзя оставаться здесь. Полк скоро пойдет в дело, а женщины не годятся для войны.

Между ним и командиром полка Гришаниновым разгорелся жаркий спор. В результате меня вызвали в штаб и устроили серьезную проверку, которую я выдержала с честью. На вопрос, хочу ли принять участие в бою, я ответила утвердительно. Бормоча слова удивления, полковник Штубендорф разрешил мне остаться в строю до тех пор, пока не разберется как следует в деле.

Между тем на этом участке фронта разворачивалось большое сражение. Нам велели быть готовыми к выдвижению по приказу на переднюю линию фронта. А до этого мы укрывались в блиндажах. Моя рота занимала десять далеко не лучших блиндажей, не пробиваемых снарядами, но холодных и без окон. С рассветом мы занялись обустройством: прорубили окна, сложили печурки, поправили просевшие потолки из бревен и песка, а затем и почистили блиндажи. Они были построены рядами, и роты с четными порядковыми номерами заняли ряд по правую руку, а с нечетными – по левую. На этих «улицах» были выставлены указательные знаки, и каждая рота назначала дежурного.