А толстяки из австрийского захолустья, никогда не видевшие моря, еще по пути в центр города выдумывали необычные эротические комбинации, например секс на пляже, секс под водой, и на всякий случай потренировались в ванне, еще в Австрии, за несколько недель до отъезда. А разглядывая восторженные транспаранты «Социализм или смерть!», и тот и другой думали только о том, что однажды днем, а может быть, и ночью, может быть, даже завтра их мечта осуществится, и на площади Революции они подцепят девицу, которая согласится пойти с ними на море за пару пусть подержанных, но все-таки фирменных пляжных шлепанцев, припасенных у них в багаже специально на этот случай, и еще будет повторять, как она их любит.

Францу снова стало страшно при мысли о совместном завтраке на следующее утро.

И вот они уже ехали по набережной Малекон, знакомой всем троим по фильму Вима Вендерса, и сразу же поняли, что их обманывали: она оказалась всего-навсего самым длинным бетонным бульваром в мире. Но море было близкое и живое.

В надежде, что случится что-нибудь интересное, они, доехав до бульвара Хосе Марти, свернули от моря к центру города и вскоре уже наслаждались включенной в счет выпивкой в красивом холле отеля «Севилья».

Все-таки Франц сумел доставить их в гостиницу.

Рамона уже спала, высунув ногу из-под простыни.

5

На следующее утро Роза познакомилась со своей горничной. «Вы наверняка знаете кого-нибудь, кому это может пригодиться», — произнесла Земмеринг любезно, передавая уборщице маечку, в которой прилетела в Гавану. Красивая формулировка, утонченная, несколько старомодная: Роза, конечно, знала, кому достанется эта маечка. Горничной и потом что-то будет перепадать. Роза взяла с собой старые вещи, по одной на каждый день. В Вену она вернется с остатками своего гардероба фирмы «Макс Мара», а все бесчисленные одноразовые упаковки шампуня, витамины, болеутоляющие до отъезда раздарит. В отличие от Франца, наслышанного об этом от Рамоны, Роза еще не знала, что все уборщицы, работающие в отелях и получающие зарплату в валюте, — миллионерши и что туристам, вместо того чтобы от умиления совать по десять долларов музыкантам, стоило бы давать по доллару каждому встречному нищему. На них нищий может прожить по крайней мере день.

Она радовалась предстоящей встрече с Францем.

Мужчины с самого начала плевали на условности. Весь шведский стол был съеден, официанты уже во второй раз подавали холодные закуски, и это в тридцатиградусную жару в девять утра. Франц все не появлялся, и они решили не дожидаться его, а пойти завтракать. «Пойду-ка я подкреплюсь!» Как трогательно они прошаркали к шведскому столу в «легкой летней одежде» — тренировочных штанах, которым самое место на любом из блошиных рынков столицы блошиных рынков — Берлина.

Роза, наоборот, принарядилась в этот день ради Франца. Трусишка Роза решила одеться так, чтобы никто не принял ее за американку, но убеждала себя, что поступает подобным образом из деликатности, не желая задеть чувства кубинцев, — она ведь вообще старается никого никогда не обижать.

Она была наблюдательна и многое замечала, например, что люди здесь, на Кубе, движутся на тротуарах, в огромных торговых центрах, в зданиях чудесных новых вокзалов и даже в туалетах организованно, стройными колоннами, как автомобили на шоссе, потому что у всех есть водительские права. Эти тонкие наблюдения она использовала в своем новом романе.

Роза надела берет со звездой и стала немножко похожа на Че Гевару. Бедняжка Роза, даже официанты издевались над ее прикидом и кляли ее на чем свет стоит, ведь кубинцы в большинстве своем Че Гевару терпеть не могут. С тех пор как революционеры спустились с гор Сьерра-Маэстра, кубинцев, даже мусорщиков, чернорабочих и уборщиц туалетов, без конца мучили Че Геварой, им пришлось расплачиваться за то, что этот красавчик так рано умер. Посудомойка даже вышла из кухни, чтобы полюбоваться, как влюбленная, исполненная лучезарных надежд Роза в черном берете у шведского стола неловко подцепляет вилкой то один ломтик ананаса, то другой, но не решается остановить на чем-то свой выбор, потому что хочет дождаться душку Франца и сидеть с ним за одним столиком.

На крыше-террасе уже расположился толстяк из Винер-Нойштадта, живший на стипендии и время от времени читавший лекции в университете родного города. Он сидел за отдельным столиком и притворялся, что не замечает, как Роза нелепо топчется у десертов в ожидании Франца. В ярких лучах тропического солнца его черные крашеные волосы стали предательски отливать желто-зеленым. Увидев его, Роза без церемоний подсела к нему за столик, и он смирился с ее появлением, словно Роза — какой-то неодушевленный предмет, вроде клеток с птицами, между которыми он расселся. А она забрела на террасу в поисках Франца — вдруг он случайно сел за один из сотни столиков и ждет ее там, а она его и не заметила, как вечно думают влюбленные.

В одной клетке сидели волнистые попугайчики, в другой какаду.

А сколько их, собственно? Да какая разница.

Толстяк, кроме прочего, был в этой делегации на амплуа циника. «Да брось ты, Роза, этих тварей кормят, им не так уж плохо живется». И в самом деле, на птиц обслуга обращала внимание чаще, чем на постояльцев отеля, завтракавших на этой террасе и то и дело барабанивших пальцами по прутьям клеток: «Ну же, давай! Ну, полетай!» Но эти кубинские птички отбывали заключение, как и кубинские граждане, — просто люди сидели не в клетке, а в тюрьме под открытым небом. Франц все не появлялся, скоро будут убирать закуски со стола, и значит, за завтраком они не встретятся.

Некоторые жалели бедных птичек. Роза понимала, что они жаждут улететь, что всю жизнь поджидают удобного случая выпорхнуть из клетки. Обращаясь к бессердечным тварям за соседним столиком, она резко сказала, что сейчас встанет и откроет клетку. «Сейчас встану и открою клетку!» — сказала она.

Но ничего подобного она не сделала, а вместо этого еще раз прошла к шведскому столу, наполнив тарелку, вернулась на свое место и медленно ела, а потом снова восторгалась открывавшимся с террасы видом. Гавана в утренние часы — такая прелесть. «Франц не погиб в результате несчастного случая, и вообще с ним ничего не случилось», — убеждала себя она. «Он всего-навсего проспал и, очаровательный, как всегда, просто душка, сейчас толкнет вращающуюся дверь и изысканно-вежливо извинится, и я влюблюсь в него еще больше», — думала она.

«Вот сейчас, сейчас Франц подойдет к моему столику, — повторяла она. — А в понедельник я буду сидеть рядом с ним, когда поедем в Виналес[63]». Она посматривала на часы, мечтала, замирала и даже представить себе не могла, что в действительности все окажется куда печальнее.

Франц Маринелли так и не пришел. Понемногу она все-таки начала расстраиваться.

Им нужно было поторопиться, чтобы успеть к десяти на экскурсию в Музей революции.

А где же Франц? Он так и не появился. Толстяк ушел, решив самостоятельно распорядиться своим днем. Роза сидела на террасе, пока ровно в десять по социалистическому месткому времени не убрали закуски со шведского стола. Потом она спустилась на лифте в холл. Теперь Роза по-настоящему забеспокоилась, уж не случилось ли с ним что-нибудь, и собиралась звонить послу. Она забросила досье. Ее досье для министерства иностранных дел превратилось в протокол ее любви.