— Жизнь — это священный дар, отпущенный природой человеку. Ничего дороже этого дара нет-с! И тот, кто посягает на него, отвергает себя от рода человеческого, отторгает от себя всякое сочувствие и милосердие. Подсудимая молода, смазлива. И эти качества она использовала с гнусной целью, соблазнив замечательного, ничем не опорочившего себя человека.

Плющик-Плющевский, отставив мизинчик, отхлебнул воды и патетически продолжал:

— Вы поняли, я говорю о светлой личности — о Малевском. Кириллова совершила кровавое злодеяние по причине нравственной черствости собственной натуры — порочной и грубой. Признание ее виновности послужит хорошим уроком всем тем «ночным бабочкам», которые в последнее время во множестве развелись в природе нашего нездорового, давно больного общества. Итак, господа присяжные, слово за вами.

Эта речь сочувствия в зале не вызвала.

Зато резюме знаменитого защитника Н.П. Карабчевского, говорившего о несчастной судьбе девушки, «замечательной своими душевными качествами, ставшей жертвой развратного и высоко в обществе поставленного человека», вызвала восторг. И слезы умиления. Кто-то захлопал в ладоши. Председатель был даже вынужден распорядиться, чтобы из зала вывели нескольких наиболее эмоциональных дам.

По окончании суда хроникер писал: «Присяжные тонко и хорошо рассудили дело: они оправдали Кириллову».

Анюта пошла послушницей в один из отдаленных провинциальных монастырей. Там бывшая убийца и приняла постриг. Отличалась она добрыми делами и строгой жизнью. И всегда раскаивалась в своем злодейском поступке и даже не могла понять, почему убила человека.

Что касается Надежды Пильской, то она вышла замуж за какого-то иностранца, уехала из России куда-то в Южную Америку, и никто о ней более не слыхал.

Старожилы Петербурга, бывавшие в свое время на Смоленском кладбище, возможно, помнят большое надгробие, стоявшее в глубине, возле ограды Гаваньского поля. Искусная рука изваяла из белого мрамора ангела, печально склонившегося над урной. В памятник вделан большой медальон. В нем помещалась новинка 1870-х годов — фотографический портрет: девичье лицо, сияющее тихой красотой.

На пожелтевшем камне еще можно было прочитать:

Покойная, некогда заставившая говорить о себе весь Петербург, унесла в могилу страшную тайну.

Был Троицын день. Семья Генриха Леопольдовича Скобло-Фомина возвращалась после обедни в церкви Воскресенского женского монастыря. Дорога, собственно, была самой близкой. От владений Шерцера на Шестой линии, где Генрих Леопольдович снимал флигель, до монастыря — рукой подать.

День был жаркий. В саду все буйно расцвело, порой густо шумел ветерок, мотавший туда и сюда всю эту древесную зелень. На душе было празднично, церковное пение и сокровенные молитвы размягчали души, умиротворяли их. Хотелось наслаждаться этой красотой, любить друг друга, согревая близких душевной теплотой.

Такие чувства, по крайней мере, испытывала выпускница гимназии Наталья. Несмотря на чуть крупноватый нос, впрочем ее нисколько не портивший, лицо девушки поражало удивительно правильными пропорциями, тонкая розовая кожа — нежностью, а темно-голубые глаза, словно подернутые задумчивой печалью, придавали ей особую прелесть.

Сейчас Наталье что-то рассказывала ее старшая сестра Елизавета, девица на язык острая, в поступках независимая, кивая на тридцатитрехлетнего братца Андрея, все еще холостого и без определенного рода деятельности, если не считать деятельностью ежедневное посещение клубов, где шли азартные игры. Андрей щеголял в новомодных клетчатых брюках, что и было предметом веселого обсуждения сестер.

В этот момент на крыльцо выскочила горничная Люба, вечно нечесаная, неприбранная, любившая гадать на кофейной гуще и в свои двадцать девять лет мечтавшая об удачном замужестве. Люба крикнула:

— Отгадайте, кто к нам приходил? — И она свой озорной взгляд остановила на Наталье. — Высокий, курчавый, в мундире с золотыми эполетами?

— Кто такой? — Генрих Леопольдович блеснул стеклышками золотого пенсне.

Люба продолжала тараторить:

— Вам, барыня, Дарья Семеновна, офицер оставили вот эти цветы, всех поздравили с праздником, а вас, Наталья Генриховна, — горничная лукаво посмотрела на свою любимицу, — а вас… а вам… особый поклон приказали сказать.

— Хватит болтать, говори, кто был? — сильным гортанным голосом проговорила Дарья Семеновна, жена Генриха Леопольдовича. Это была очень высокая и очень прямая женщина, с серым лицом и узкими щелями глубоко ввалившихся глаз. Она никогда не смеялась, а если улыбалась, то исключительно саркастически. Она была, кажется, твердо убеждена, что весь мир и все близкие люди появились на свет с единственной целью — служить ей, Дарье Семеновне, дочери смотрителя губернской тюрьмы. А поскольку окружающие думали об этом иначе, то они вызывали в душе Дарьи Семеновны неприязнь и постоянное раздражение.

Наталья, догадываясь и боясь ошибиться, с волнением ждала ответа.

— Сам молодой князь Енгалычев! — выпалила Люба. — Вот они на подносе свою визитную карточку положили. И сказали: «Как, дескать, досадно, что не застал хозяев! А молодой барышне скажи мой особый поклон».

Наталья потупила взор и залилась краской. Елизавета ядовито хмыкнула. Генрих Леопольдович задумчиво покачал головой. Дарья Семеновна, вполне довольная, вытянула узкие веревочки губ:

— Ах, какой князь милый! Цветы прямо-таки чудесные.

Генрих Леопольдович кивнул:

— Такие стоят не меньше пяти рублей.

— Поди, из собственной оранжереи! — высказала предположение Дарья Семеновна.

Андрей, отряхивая приставшую к панталонам сухую былинку, хихикнул:

— Это тот Енгалычев, что с тобой, Наташка, на рождественском балу танцевал? Помню, помню, как возле тебя крутился, а ты ему глазки строила… — И он скользнул по сестре плутоватым взглядом.

Елизавета, презрительно фыркнув, взяла в руки визитную карточку, кривляясь, прочитала: «Флигель-адъютант лейб-гвардейского Преображенского полка…»

Генрих Леопольдович с почтением произнес:

— Большая должность, полковничья… — И, помолчав, не высказывая заветных мыслей, глубоко вздохнул: — Эх, коли повезло бы!

— Да уж, этот визит неспроста! — закивала Дарья Семеновна. — Ведь князь — миллионщик, да и у государя на виду…

Наталья, все время молча слушавшая эти разговоры, заспешила к себе в комнату. Отец за руку остановил ее, прошептал: