Но более всего поразил девушку прибор ночного видения. Обычный армейский ноктовизор, старый, обшарпанный, но при этом с заряженной батареей…

Подоспел отвар. Мыря остудил его, переливая из котелка в найденный кувшин и обратно.

— Давай, девка, голову ему подержи.

Присев рядом с неподвижно лежащим раненым, Тамара осторожно прикоснулась ладонями к мокрым, свалявшимся завиткам русых волос. Домовой тупой стороной ножа разжал парню рот и влил туда немного коричневого отвара. Влил — и зажал нос. Раненый всхлипнул, закашлялся, но питье проглотил.

— От и хорошо, — обрадовался Мыря, вливая новую порцию. Так он споил парню полкотелка.

— Давай и ты глотни. Не помешает. — Мыря протянул закопченный котелок Тамаре. Она приняла посудину, глотнула и скривилась:

— Горькое какое, фу!

— Конечно, горькое. В горечи самая целебность, — рассудительно сказал домовой. — Оно ведь как: горечь лечит, сладость калечит. Горечь в помощь, а сласть — грязь. Пей, девка, пей.

Тамара выпила. От травяного отвара по всему телу разлилась истома, голова сделалась тяжелой, сонной.

— Развязать надо парня, — пробубнил Мыря. — Руки передавит вервьем. Ну, я погляжу пока, а ты спи. Под утро разбужу…

…Проснулась Тамара, сама не зная от чего. Костерок давно прогорел, луна закатилась, канула в дальние леса. Палубу освещали лишь мягкие вспышки воздушного пузыря. И в этом неверном свете девушка увидела, что Мыря вместо караула сладко спит, привалившись нечесаной головой к мешку раненого, а вот хозяин мешка очнулся и теперь ползет к своему оружию, не сводя горящих ненавистью глаз с домового.

Вскочив, Тамара бросилась к автомату, схватила его за холодный ствол, спрятала за спину. Парень заскрипел зубами, приподнялся на руках и выкашлял:

— Ты-ы! Ты же… человек! А с незнатью… Тьфу-у!!

Силы покинули его, и забинтованная голова с глухим стуком упала на палубу. Разбудив домового, Тамара обозвала того засоней и велела спрятать автомат и прочее оружие от греха подальше.

— Я лучше калеченника энтого заново свяжу, — рассудительно сказал заспанный Мыря и споро примотал обеспамятевшего парня к борту древесного корабля.

— Мне кажется, или пузырь наш действительно сморщился? — озабоченно спросила у домового Тамара, указывая вверх.

— Так и есть, — кивнул Мыря. — Второй день уже как. И пыхает в нем слабже.

— Чаровство кончается?

— Да в нем-то как раз никаких чар нету. Тварюшки там какие-то копошатся — это я вижу. И боле ничего.

Тамара собиралась еще что-то сказать, но тут застонал, забился в путах раненый, и девушка бросилась к нему. И начался уже привычный ад: человек выламывался из рук, хрипел, пуча налитые кровью глаза, выл, скрипел зубами, рвал ремни, чтобы вдруг затихнуть, застыть обмякшим кулем — до следующего припадка.

Утихомиривая парня, Мыря и Тамара пропустили момент, когда древесный корабль вполз на очередной увал, и впереди открылся широкий, долгий луг, зеленым платком расстелившийся по обе стороны от спокойной, медлительной реки.

На лугу раскинулось поселение — не малодомная деревенька вроде той, что съела жуткая тьма у кривого холма, а настоящий город, обнесенный полноценной стеной с валом и рвом. Тамара, случайно оторвав взгляд от раненого и заметив вдали укрытые тесовыми шатрами пузатые башни, испуганно вскрикнула. Мыря проворно вскочил на изгиб кривого корня, хватаясь за гнущиеся отростки, поднялся повыше, жадно вглядываясь в разворачивающуюся панораму.

Выстроенный из дерева город рябым блином прилег у речной излучины, ощетинившись коньками теремных крыш. На длинных шестах трещали флажки и мотались змеиные хвосты бунчуков. Угрюмые стены, почерневшие от времени, нависали над пьяно сползшими в овраги избами посада. Торная дорога, по которой двигался древесный корабль, упиралась в необъятной ширины ворота, единственная створка которых, представляющая собой целый кусок срубной стены, была откачена в сторону. За воротами дорога шла дальше, деля город надвое, пересекала по мосту реку и уходила к замглившемуся горизонту.

— Вот и добрались до людей, — устало сказала Тамара. — Скоро все и узнаем…

— Соскочить бы, — озабоченно жуя бороду, промычал Мыря, — да оглядеться… Не, не успеем. Пока калеченного нашего спускать станем, уже внутрях окажемся. Да-а, попали мы, аки кур в ощип. Припрячу-ка я винтовочку-то.

— Думаешь, поможет? — усмехнулась девушка. — Тут на глаз тысяч пять народу живет. Без рук затопчут.

— Поможет — не поможет, а быком на бойне я не буду, — зло сверкнул глазами домовой. — Я тебе не говорил допреж… Тут Красная печать молчит. Совсем. Так что никакой подмоги нам не обломится. Вся надёжа — на самих себя. А потому бери вон косари и чуть чего — пластай всех подряд. Судьба — она отчаянных любит.

— Да с чего ты взял, что нас тут врагами посчитают? — взвилась Тамара, хотя в душе понимала — это спор ради спора, шансов быть встреченными гостеприимно у них нет. Чужаков нигде и никогда не любили, об этом вся мировая история не говорит, а прямо-таки кричит.

— Я не взял. Я — знаю, — просто ответил Мыря и, взвалив на плечо автомат раненого, убрался в трюм.

Солнце стояло высоко. С юга наползали пласты облачных полей, сизые, будто отлитые из свинца. По сторонам от корабля поплыли жердяные заплоты, за которыми чернели вскопанной землей недавно убранные огороды. В придорожных зарослях одурело стрекотали кузнечики, спешащие всласть наораться перед зимним небытием. В воздухе цвирькали стрижи, промышлявшие мошек. Они тоже торопились набить зобики — птах ждал долгий осенний путь к теплым берегам чужих морей.

Первые домики, низенькие, точно по самые окна вбитые в землю, поразили Тамару какой-то общей неухоженностью, бесприютностью. Гнилая солома на крышах, зеленые пятна лишайников на темных бревнах, кривые крылечки — и всюду грязь, грязь, грязь…

По левому борту открылась длинная лужа, из которой торчала облепленная голубями коряга. В луже, подставив солнечным лучам блестящие от грязи животы, возлежали свиньи. Тут же плескались ребятишки, десятка полтора мальчишек и девчонок. Завидев корабль, они дружно выбрались из своей купальни и, разбрасывая по лопухам темные брызги, заплясали поодаль, выкрикивая на разные голоса:

— Конь пришел! «Гиблец» пришел! Ха-ха! «Гиблец» притащился! Гиблый гиблых к гибели везет! Ха-ха!

Тамара усилием воли заставила себя сузить вытаращенные от страха глаза и сжала кулачки так, что ногти впились в ладони. Ей и без того было до обморока жутко — стоять на самом пороге неизвестности. Но вот выяснилось, что местные жители разговаривают на русском языке, и это почему-то напугало девушку еще сильнее.

Дома вокруг пошли гуще, теснее. Солому на кровлях сменила дранка, у заборов подняли кудрявые головы яблони, в палисадах вспыхнули золотые шары, распустили свои розовые и красные губы высокие гладиолусы. Заквохтали куры, где-то заржала лошадь, протяжно взмыкнула в хлеву корова. Люди в огородах и на дворах бросали работу, распрямляя натруженные спины, и из-под рук смотрели на тащащийся мимо древесный корабль — и на одинокую фигурку Тамары, возвышающуюся над бортом.