В такое вот тревожное время приехал в Петербург Григорий Иванович Шелихов. Он гнал через Сибирь в трясучей тележке, поспешая уйти от первых зазимков и злой пурги.

Богатющие земли лежали вокруг: поля без конца и края, тайга — макушки деревьев уперлись в небо, — реки, полные рыбой. Но Шелихов знал, что в Сибири половина богатств лежит под землей. Уголь, железо, золото, серебро… Здесь бы живыми руками взяться! Но наших купцов только дубиной проймешь.

По возвращении из похода компаньоны вцепились было в него крепко, племянник голиковский достал из-за пазухи желтые листки.

— А ну, — попросил Шелихов, — покажи.

Он взял листки и, не заглянув в них, разодрал. Все ахнули.

— В суд, в суд!

Григорий Иванович поднял голос: компанию американо-российскую основываю, гарантирую удвоение капитала за год. Купчишки сразу сдали. Григорий Иванович повел их в амбары показывать меха.

Купцы вошли в амбар и опешили. Кипами меха лежали — и какие меха! Богатство, прибыль великая. Каждый прикинул: а у меня-то что в амбаре? Гниль… Нет, поход-то хоть и долгий был, а не в проигрыше Гришка…

— Как? — спросил Шелихов. — Лаяться будем или по-хорошему поговорим?

Те из иркутских, якутских и охотских толстосумов, что посмекалистее были, поняли — дело здесь великое. Невиданное. Голиков первым к Григорию Ивановичу подошел. Давай-де, мол, присядем, да слово за словом, не торопясь, все дело разберем и обговорим. Присели. Поговорили. И здесь уж никто не торопился вперед высунуться. Интерес свой помнил каждый. Лебедев-Ласточкин все еще морду воротил жирную, глазом косил, но и он, приметить можно было, смущен зело. Сидели долго, разговоры разные были…

Лебедев-Ласточкин вытер платком толстую шею.

— Ну, Григорий Иванович, ты как медведь…

Замирившись с купцами, Григорий Иванович отправился к Селивонову, правителю дел иркутского и колыванского генерал-губернатора. Этому показал корзины с образцами руд. Михаил Иванович достал молоток и несколько камней расколол, оглядел расколы внимательно. И все перебирал, перебирал камушки, выказав себя рудознатцем добрым.

— Да ты клад, купец, привез!

Тут Григорий Иванович и выложил главное.

— Хочу, — сказал, — за Россией земли американские закрепить. А к тому немалое нами положено начало.

И рассказал о крепостицах, огородах и хлебных полях.

— Славно, — сказал Михаил Иванович, — ах, славно!

Глаза у него горели, он не мог оторваться от корзин, — Медь ведь это, а? Да еще и какая! А это уголь… Нет, купец, ты истинно клад привез.

А Шелихов хоть и знал цену своему товару, но восхищение Селивонова обдавало его жаром. За все невзгоды, страдания, за все дороги и тропы на сбитых, кровавых ногах пройденные, — наградой была ему эта радость. А человеку награда нужна. Бодрит она его и сил прибавляет вдвое. Верно говорено: неважно, как встречают, важно, как провожают. Встретил-то Селивонов Григория Ивановича неприветливо, а провожая, и до дверей провел. Еще и сказал, улыбаясь от всей души:

— Заходи, заходи, всегда рад буду видеть.

Дверь за купцом закрылась, и Селивонов прошел к столу. Сел. Взглянул на тускловатое солнце за окном. Растревожил его купец. Растревожил. Под мундир упрятанное, ретивое заговорило. Будто глоток свежего воздуха Селивонов хлебнул, увидел паруса косые, ветром надутые, лица мужиков обветренные, море, измятое волной. За бороду себя ухватил управитель пятерней, крякнул. И захотелось ему стать под парус. Так захотелось… А ведь знал и лучше кого иного, что говорил ему купец слова красные, но походы дальние не только ширь неоглядная, да небо впереди ясное, а — и прежде всего — вонь землянок, болтушка из гнилой муки, сухари заплесневелые, да стоны и глаза белые товарищей, мающихся цинготной немощью. И подумал он: «Отчего так — затихает боль, забываются страдания, но даль радужная, однажды увиденная, пока жив человек, в памяти остается?»

Через месяц Селивонов составил письмо на имя императрицы и скрепил его подписью генерал-губернатора Якоби. С копией этого письма Григорий Иванович отправился в столицу.

На Грязной улице запыленный возок остановился. Григорий Иванович, отстегнув кожаный фартук, ступил на выстилавшие улицу торцы. Огляделся. За невысокой литой чугунной оградой, за зелеными сосенками белел дом. Кхекнул Григорий Иванович, прочищая забитое дорожной пылью горло, и толкнул тяжелую чугунную калитку.

Перед домом с четырьмя полуколоннами по фасаду сад разбит с ухоженными деревцами, с цветочками в клумбах, с дорожками, посыпанными морским зернистым песком. И хотя цветы поблекли после первых осенних холодов и вид потеряли, выглядело все это для русского глаза необычно. «Ишь ты, — подумал Григорий Иванович, — без навозцу во дворе-то и не по-нашему, а на манер иностранный, видать… Поди ты…» На дорожку шагнул. Песок хрустнул под тяжелыми каблуками.

Из-за дома выглянула простоволосая девка, увидев чужого человека, застеснялась, кинулась в глубину двора. Но девка была с румянцем во всю щеку и бойкими глазами. Ежели по ней судить, здесь не бедствовали.

Григорий Иванович, придержавший было шаг, подумал: «Двигай смело, приехал — чего уж спотыкаться на пороге».

Ветер с Балтики ворохнул елочки. Бросил в окна, заставленные прозрачными стеклами, капли дождя. Солнца над Петербургом не было.

Жил в этом доме дальний родственник Шелихова, курский купец Иван Алексеевич. По плохим временам, когда карман был тощ, не обратился бы к нему Григорий Иванович, а сейчас — что же, сейчас можно было постучаться в дверь. Это захудалому родственнику редко бывают рады. Говорят-то как: «Родственничек приехал, бедный…» И на языке горечь, а губы словно оскоминой свело: «Бе-е-едный…» Повернешь от ворот, ежели нужда вовсе не схватила за горло. А ежели в кармане шелестит — при смело, всяк обрадуется.

Иван Алексеевич — худенький, плешивенький, но с бородой старообрядческой чуть не до пояса, встретил Григория Ивановича на ступеньках крыльца, всплеснул руками:

— Заходи, заходи, рад душевно… Заходи, заходи, — оборотив лицо, крикнул в глубину дома: — Эй, живо!

Выскочили комнатные люди и мигом сдернули с Григория Ивановича шубу. Под локотки провели к столу. Иван Алексеевич сел напротив, сияя лицом, как ежели бы праздник в дом пришел:

— Ну, поведай, поведай. О тебе, брат, сказки сказывают.

Григорий Иванович поднял бровь:

— Какие уж там сказки?

Положил на стол красные, изъеденные морской солью руки. Огляделся. Комната просторная. У стены башней резной — часы, в простенках между окнами поставцы с вызолоченной посудой, высокий потолок. Да и купец не плох. Борода-то дремучая у него, но одет в купеческую богатую однорядку, на ногах — еще на крыльце приметил Шелихов — сапоги из хорошей кожи с высокими каблуками. «Это мы в Иркутске балуемся, — подумал, — шубенку какую ни на есть на плечи накинешь, а на ноги — обрезочки валяные. По домашнему-то делу так вроде