пирог без теста. Или даже лучше сказать без мяса. Я так думаю, они своему архиву хода не давали — ждали, когда Юлька подрастет. Новый кадр готовили. Они, шакалы, упорные, ох упорные, суровые люди, крутые. В полной тайне свой литературный музей держали, знаешь, сколько лет?

Надо думать, с самого тридцать седьмого года, с уважением сказал Привалов.

Да, так. До пятьдесят пятого они в подполье сидели понятно почему. Дураком надо было быть, чтобы высовываться. Лагерь был обеспечен. И так непонятно, за счет чего выжили. Но после-то, после-то, я бы не удержался, куда там. А они сидели задом на сундуках, считай, двадцать лет. Я даже думаю, что пересидели. Десять лет назад был лучший момент. А сейчас, я думаю, на Запад надо все это перефутболивать. Я вообще западник. Я так думаю, что на нашу здешнюю лошадь ставить уже не имеет смысла. Самиздат теперь главнее, это дело выгоднее. Тут одна шваль осталась. Все стоящие люди туда подаются.

Привалов молчал. Этот Борис был еще то трепло, и обсуждать с ним подобные вещи не имело смысла, да и сказать Привалову, пожалуй, было нечего. Из речей фотографа ему стало ясно, что сырье на руках Кувалдиыых трудное и доводить его до рынка будет не легко. Собственно, Копытман предупреждал. Надо бы, конечно, в эти сундуки заглянуть, ох, как надо бы, думал Привалов, пока Борис продолжал что-то такое плести про знакомых лабухов-диссидентов, про порнографию и про историческую миссию России и как это все смешно.

Видно, Привалов молчал слишком долго и красноречиво. Фотограф стал повторяться, делать паузы, наконец помычал немного и замолк.

Привалов спохватился. Разговор надо было поддержать. Хочешь из другого чего-нибудь вытянуть — говори сам. Вы ничего из архива не видели, спросил он на всякий случай.

Недавно Юлия сделала две копии, мне показывала. Вы только им (он незаметно ткнул пальцем в сторону Кузал-дина и жены) не проболтайтесь. Она это воровским манером. Одно большое стихотворение и одно длиннейшее письмо Гвоздецкому. Страшная полива. Если пустить по самиздату, отличный шум будет. Я ее просил дать мне на денек. Уж я бы… Но не дает, дура. Боится. Попроси ты у нее. Она тебе даст.

Я с ней не знаком, пожал плечами Привалов. Кроме того, надо еще как следует подумать.

Познакомиться с ней — это раз плюнуть. Это и я могу устроить. Да ты и сам можешь, через мамашу. Ты ей понравился. Она теперь вокруг тебя ходить будет. Я ее знаю. А насчет подумать, так тут думать нечего. Товар первосортный. Народ на части рвать будет. Слушай, чего мы здесь торчим? Тут сейчас ничего интересного не предвидится. Старуха дала дуба, у них теперь домашние заботы, Юльки нет и не будет сегодня. Пошли в кабак, а? Я знаю тут рядом отличный гадюшничек, мой знакомый лабух на ударных играет. Правда, сегодня четверг, может, они сегодня не играют, так тем лучше. Потолкуем без музыки. Пошли.

Привалов решил, что, пожалуй, фотограф прав. После сегодняшних треволнений и выпить было можно. Когда еще в ресторан выберешься. И знакомство с фотографом имело смысл, во всяком случае на этом этапе, а там видно будет.

Они вдвоем подошли к Кочергиной, спросили, нет ли в них сегодня вечером нужды, к, удостоверившись, что на них никто особо не рассчитывает, спиной ретировались к двери, вприпрыжку по лестнице и энергичным шагом направились в ресторан. Молодежь.

Разговор не получился. Слишком много пили. Привалов был и подавлен, и возбужден. Фотограф же был в своем элементе. Поругали советскую власть, повосторгались очередным перебежчиком, поудивлялись на Евтушенко, поискали и нашли, как водится, общих знакомых, один другого важнее, рассказали друг другу, как ездили в Тбилиси и в Ташкент, обменялись адресами и разъехались. Утром болела голова и хотелось пить, а пива как всегда не было на версту в округе, будь оно все проклято, не такой жизни хотелось бы, ох, не такой.

К вечеру Привалов отошел и позвонил Копытману. Копытман уже знал, что старуха Гвоздецкая умерла на собственном четверге при стечении народа, и даже знал, что похороны назначены на воскресенье. Вы там видели всю семейку, спросил он.

Кроме Юлии, сказал Привалов, вы, кстати, не знаете, где она? Зато я познакомился с ее кузеном, Борис зовут, не знаете?

Понятия не имею, ответил Копытман. Где Юлия, тоже не знаю. Но, думаю, у гроба появится. Вы лучше скажите, со старухой говорили?

Говорил, протянул Привалов, чувствуя, что момент ответственный и отчитываться перед Копытманом нужно не все равно как. Интересный был разговор, продолжал он все еще нерешительно, но уже с некоторым намеком на важное содержание разговора. Копытман замолк, и Привалов почувствовал, что он насторожился. Идея вспыхнула в голове Привалова мгновенно, хотя, как видно, именно эта идея подспудно подготовлялась все это время — так она была ясна и отчетлива. Смешно сказать, начал издалека Привалов, смешно сказать, никто не поверит, конечно, но старуха просила меня взять ответственность и за архив, и за Юлию.

Предсмертная воля, усмехнулся Копытман, как в романах, это интересно. Думаете, никто не поверит? Я, пожалуй, поверю. Хотите, чтобы я поверил?

Надо поверить, осмелел Привалов. Я-то старуху очень хорошо понимаю. Юлия — неопытная девчонка. Папа с мамой заняты своим делом. Нужен солидный специалист, имеющий позиции. Это только разумно. Старуха Гвоздецкая не так глупа, как можно было подумать.

Никто так и не думал, отвечал Копытман. И решение она приняла правильное. Но и вы не должны маху дать. Вот что. Вы о последних словах Гвоздецкой никому не говорите. А слух этот распущу я. Если же вас будут спрашивать, жмитесь и мнитесь, опускайте глаза и разводите руками. Особенно, если вас будут спрашивать об этом Кувалдины. Особенно. Им эту мысль надо подсунуть со стороны общественного мнения. Вы тут как бы ни при чем. Ведите себя как статист. В воскресенье, значит, похороны. Там все и увидимся. То-то будет фестиваль.

Весь конец недели Привалов потирал руки и думал, как удачно все получилось и какой умный этот еврей Копытман. Господи, даже подумал он, что бы мы без этих евреев делали, и слегка гордился тем, что его прабабушка тоже была еврейка. Все русские, говорят, антисемиты. Может, и да. За исключением тех, которые сами евреи.

Привалов только собирался позвонить Кувалдиным, как мадам позвонила сама. Голос у нее был бодрый. Хлопоты позади, объяснила она. В этой стране, сказала она, организовать похороны не легче, чем в Америку съездить. Если бы умирающие люди