сигаретной фабрикой – но на самом деле он жаждал открыть новый литературный журнал. После того как Александр II объявил о намерении ослабить цензуру и ожидались либеральные реформы, разве не было задачей интеллигенции предлагать пути совершенствования общественного устройства? Внезапно все бросились писать статьи о политике, о различных моделях общества и в особенности – об отмене крепостного права. Будь у них собственный журнал, братья Достоевские могли бы писать все, что захотят (в разумных пределах, конечно), – политические статьи, рассказы, романы с продолжением. Дабы подчеркнуть, что журнал держит руку на пульсе современности, они назовут его «Время»[218]. Это могло бы даже приносить неплохую прибыль, если удастся привлечь достаточное количество подписчиков. Весь 1859 год прошел в радостном ожидании. В марте Федора официально уволили из армии по причине геморроя и эпилепсии. Он надеялся на подобный исход; но это означало также, что теперь он может полагаться только на доход от писательства и новые займы на покрытие старых. «Дядюшкин сон» напечатали в журнале «Русский мир», где он прочитал занимательную статью «Из записок игрока», которая описывала приключения молодого человека, зарабатывавшего и спускавшего огромные суммы на рулетке в Европе. В статье описывался некий класс более умелых игроков, которые, сохраняя хладнокровие, ухитрялись неплохо зарабатывать рулеткой. Насколько другой была бы жизнь Федора, имейся у него деньги на ставки – возможно, однажды ему разрешат обзавестись паспортом.

Хоть он и получил выпуск журнала с «Дядюшкиным сном», от Михаила не было никаких известий о том, как приняли повесть критики. Вместо этого брат написал ему о своей болезни. Мне так сильно представилось, что он вдруг умрет и что я его никогда не увижу[219]. К счастью, Федор наконец получил разрешение жить везде, кроме двух столиц, Москвы и Санкт-Петербурга. Из всех возможных мест он выбрал Тверь, тот самый городишко, где он увидел, как фельдъегерь хлещет лошадей. Но что важнее, Федор, Мария и ее сын Паша наконец покинут Сибирь, где все они столько страдали.

По дороге в Тверь у Федора было два припадка, а цены на почтовых станциях были поистине грабительскими, поскольку у путников не было другого выхода, кроме как заплатить. И все же, учитывая, что им пришлось проехать три с половиной тысячи верст, путешествие прошло без осложнений. Погода стояла прекрасная; ни с экипажем, ни с лошадьми не возникло проблем. В один прекрасный вечер, часов в пять пополудни, скитаясь в отрогах Урала, среди лесу, набрели наконец на границу Европы и Азии – превосходный столб, с надписями, и при нем в избе солдат инвалидной команды. Вышли из тарантаса, чтобы отметить это событие. Федор перекрестился: «Привел наконец Господь увидать обетованную землю». Вынул плетеную фляжку, наполненную горькой померанцевой настойкой. Выпили с инвалидом, пошли в лес, собирать землянику. Набрали порядочно. Мир оживал.

Проехали сквозь пермские и вятские леса, через Казань, Нижний, Владимир. Наконец добрались до Твери. Их уже ждала трехкомнатная меблированная квартира. Начали знакомиться с городом, который оба надеялись скоро покинуть. Знакомство веду я один, Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде[220]. В душе она была не пессимисткой, а разочарованной оптимисткой; проведя жизнь в уединении, обзавелась привычкой видеть людей лучше, чем они заслуживали, и ей тяжело было принимать мир таким, каков он был на самом деле. Однако она не была лишена злобы – во время одной из ссор она крикнула ему: «Женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить человека, проведшего четыре года на каторжных работах в обществе воров и разбойников»[221]. Всем, кто встречался с ней, если она соглашалась на встречи, Мария Дмитриевна казалась женщиной, не знающей, зачем живет.

Тверь не произвела на Федора более отрадного впечатления, чем в подростковые годы. Сумрачно, холодно, каменные дома, никакого движения, никаких интересов, – даже библиотеки нет порядочной. Настоящая тюрьма![222] Михаил вскоре поправился настолько, что мог путешествовать. Накануне его приезда Федор отправился забрать брата со станции в трех верстах от дома. Поезд прибыл в три утра. Спустя почти десять лет после объятий в снежный Сочельник в Петропавловской крепости братья Достоевские воссоединились. Но ненадолго: Михаилу пришлось возвращаться в Санкт-Петербург, а Федору не было разрешено последовать за ним.

Получив разрешение жить в Российской империи где угодно, кроме того места, куда он действительно хотел отправиться, Федор решил взять дело в собственные руки и написал прямо царю:

Ваше Императорское Величество!

Благоволите дозволить мне переехать в С.-Петербург для пользования советами столичных врачей. Воскресите меня и даруйте мне возможность с поправлением здоровья быть полезным моему семейству и, может быть, хоть чем-нибудь моему Отечеству![223]

По иронии судьбы, это только всё затянуло. Третье отделение уже приняло внутреннее решение позволить Достоевскому жить в столице, но когда он написал царю, бюрократический аппарат затормозил обнародование решения на случай, если Его Императорское Величество откажет. И все же в ноябре 1859 года бывший каторжанин и отставной офицер Федор Достоевский наконец получил позволение вернуться в Санкт-Петербург и в полную силу приняться за возобновление своей литературной карьеры.

Одна жизнь прошла, началась другая, потом другая прошла – началась третья, и всё без конца. Все концы, точно как ножницами, обрезывает[224].

Глава 5

Молодая Россия

1860–1862

Санкт-Петербург сильно изменился с тех пор, как Федор видел его в последний раз. Неву теперь пересекал Николаевский мост – первый настоящий мост Петербурга и самый длинный чугунный мост в мире. У другой оконечности проспекта возвышался самый большой собор из виденных Федором когда-либо. Исаакиевский кафедральный собор строился с самого его рождения и, завершенный, нависал над городом[225]. Напротив, всего в ста шагах от квартиры, где он был арестован, установили бронзовую статую Николая I, его мучителя, лично организовавшего инсценированную казнь.

Федор дошел до реки. На небе не было ни облачка, и обычно черные воды Невы казались почти синими. Купол собора, который ни с какой точки не обрисовывается лучше, как смотря на него отсюда, с моста, не доходя шагов двадцать до часовни, так и сиял, и сквозь чистый воздух можно было отчетливо разглядеть даже каждое его украшение[226]. Ровно на этом месте он стоял однажды, обозревая величественную панораму города. Здесь началась его жизнь художника. Уж одно то показалось мне дико и чудно, как будто я и действительно вообразил, что могу о том же самом мыслить теперь, как и прежде, и такими же прежними темами интересоваться, какими интересовался…