В середине августа Эмиль научился сидеть. Саффи хлопает в ладоши, целует его в знак похвалы, с гордостью сообщает новость Рафаэлю по телефону.

* * *

Вот видите, Саффи теперь живет в жизни. Она больше не носит сына как узелок с тряпьем. По крайней мере, на сегодняшний день она ничем не отличается от множества родителей, самозабвенно пестующих потомство. Удивляется и умиляется вполне естественным успехам своего чада – обнаружив, например, что Эмиль умеет переворачиваться с животика на спинку и со спинки на животик или сам поднимает свою тяжелую головку и следит за ней глазами.

Она почти что стала обычной, как все, матерью.

Зато по-прежнему не совсем обычны слишком серьезные глаза Эмиля, и улыбается он все так же редко. Как будто размышляет о вещах, которых в его возрасте понимать еще не полагается.

К началу осени ФНО и АНД поуспокоились, видно, сообразив, что кровопролитие в метрополии вредит их репутации. Военных на улицах Парижа сразу поубавилось, и вот, в середине сентября, Саффи наконец решилась на целых полдня отправиться в Маре.

Но, добравшись до улицы Сицилийского Короля, даже она, никогда ничего вокруг себя не замечающая, волей-неволей вынуждена заметить, что происходит что-то особенное: толпа на проезжей части такая, что ей никак не пройти с коляской Эмиля. Под ногами что-то кружит: тысячи белых перышек. По мостовой что-то течет: ручейки крови. По всей улице разносятся непонятные и тревожные звуки: писк множества цыплят… Саффи чувствует противный холодок страха в животе. Обливаясь потом, она судорожно вцепляется в ручку коляски и принимается толкать ее изо всех сил, слыша вслед брань одетых в черное женщин. До ворот дома мастера она добирается на грани истерики.

К счастью, Андраш на сей раз один. Он обнимает ее, всматривается в лицо: что стряслось?

– Что там происходит, на улице? – срываясь на визг, спрашивает она.

– А! – понимает Андраш и успокаивается. – Ничего особенного. Праздник!

– Я думала, что… я… с коляской… Такой ужас… Что за праздник? Зачем убивают цыплят на мостовой?

– Это Йом Кипур. День Прощения.

– Я не знаю. Это французский праздник?

Андраш смотрит на нее, не веря своим ушам. Смотрит долго.

– Саффи! – выдыхает он. – Ты не знаешь?

Саффи качает головой. Нет, она не знает.

Лицо Андраша каменеет. Он хватает ее за руку и, оставив Эмиля в мастерской одного, буквально выволакивает на улицу. Большими шагами идет с ней сквозь толпу, так быстро, что ей трудно поспевать за ним; она спотыкается, оскальзывается на нечистотах, туфли ее облеплены перьями и куриными потрохами, перепачканы кровью. Андраш тащит ее через всю улицу Лекуф, там еще страшнее, форменное столпотворение: и вонь, и хриплые голоса, и грубый смех, и непонятные выкрики, ей плохо, плохо, пальцы Андраша железной хваткой стиснули руку, а ей бы заслонить глаза, заткнуть уши, зажать нос, ну зачем любимый так ее мучает?

Они выходят на улицу Розье. И тут, отпустив наконец ее руку, Андраш выпаливает азартно, нараспев:

– Саффи, смотри! Смотри! Смотри, Саффи!

Больше он ничего не говорит. Ждет.

И тогда, робко, нерешительно, глаза молодой женщины наконец всматриваются, постигая представшую им действительность. Голубые, красные, зеленые фасады улицы Розье. Надписи незнакомым шрифтом, шестиконечные звезды, лучистые символы… да, и круглые вышитые шапочки на детских головках… и женщины в париках… и длинные завитые пряди на висках у взрослых мужчин… бороды, черные кафтаны, широкополые шляпы…

У нее темнеет в глазах. Она не может ни говорить, ни дышать. Не смеет посмотреть на Андраша. Земля уходит из-под ее ног.

Андраш обнимает ее одной рукой за плечи, и они идут дальше, уже не так быстро. Обходят квартал. Возвращаются к мастерской по улице Фердинанд-Дюваль – раньше она называлась улицей Евреев.

Ну вот и все. Андраш запирает изнутри стеклянную дверь. Эмиль проснулся, но не плачет.

– Так это…

Саффи никогда не произносила этого слова по-французски. Она только слышала его, бесчисленное множество раз, из уст месье Ферра, или, вернее, Жюльена, тем летом пятьдесят второго, во время его беспощадных уроков любви и истории. Теперь она произносит его сама.

– …евреи?

Андраш не отвечает. Насвистывает. Ему заметно полегчало. Насвистывая, он идет в кухонный угол, ставит на плитку воду для чая. Издевательски тикают часы. У Саффи подкашиваются ноги, она бессильно опускается на стул и ждет, пока комната не перестанет кружиться вокруг нее. Когда она снова открывает рот, голос ее едва слышен:

– А… ты… ты… ты тоже еврей?

Андраш отвечает громким смехом. Смеясь, оборачивает к ней просиявшее лицо, ласковое и насмешливое одновременно. Видя, что Саффи заливается краской от смущения, он обрывает смех и откашливается.

– В наше время, Саффи, – говорит он, – когда немец спрашивает у еврея, еврей ли он, еврей прежде интересуется, почему немец задает такой вопрос.

Молчание. Потом:

– Саффи…

Долгая пауза.

– Ты еврей? Ты? – произносит она уже увереннее.

Всматривается в его лицо, что-то ищет на нем, отводит глаза, устыдившись, что ищет, потом всматривается снова, говоря себе: это то самое лицо, в которое она влюбилась.

– Ты еврей, да? – повторяет она в третий раз. – И ты меня любишь – меня?

Андраш кивает – только один раз.

– Я от тебя ничего не скрывал, – говорит он.

Саффи улыбается; ею мало-помалу овладевает странная эйфория. Голос ее становится прежним, низким и полнозвучным.

– Я тоже, – напоминает она, – ничего от тебя не скрывала… Не говорила тебе, что я непорочна.

– А это и так было видно.

– Что?

– Что ты непорочна.

Они приближаются друг к другу. Обнимаются. Целуются в губы по-новому неистово. Уходят на нетвердых ногах за красное одеяло, забыв про воду, которая уже закипает на плитке. Когда они возвращаются в мастерскую, вода уже вся выкипела, а дно кастрюли почернело.

* * *

– И ты ничего не замечала… Саффи, я тобой разочарован. Ты ненаблюдательная. Не смотреть на улице, не читать газеты – нехорошо, но ладно, бывает. Но это! – Изображая негодование, он берется рукой за свой член. – Этого не увидеть! Мой красавец, мой такой замечательный, который так тебя любит! И ты могла подумать, что такой у гоя? Нет, надо же! Ты меня обидела… Как бы мне тебя наказать? Даже не знаю, чего ты заслуживаешь за то, что ты такая… ненаблюдательная.

– Это потому, что я смотрю на него не глазами, – отвечает Саффи, подойдя вплотную к Андрашу и взяв в руку любимую плоть… – Я смотрю всем, всем, только не глазами. Прости меня за это. На коленях тебя умоляю.