и посмотрел на искры, играющие на влажных стенках, и втянул носом резкий пряный запах…

Это заметил медведь и облизнулся.

— Так выпей, — сказал он. — Я знаю, тебе хочется. — Допей!

— Не делайте этого, — пропищала танцовщица. — У вас закружится голова. Голова вообще плохо держится, я чуть ее однажды не разбила.

— Но он ведь не из фарфора, — засмеялся медведь. — Разве он какой-нибудь Смоличек-малышок и ездит на олене с золотыми рогами? Он совсем живой. — И медведь показал лапкой на горло.

— Ну хватит, — вдруг сказала бабушка и опять стала шарить под рамой. — Хватит, и нечего баловаться с рюмкой. Все время через нее смотришь и портишь себе глаза. Тут и так темно. — И неожиданно добавила: — А почему не появляется Гюнтерк? Где… он, собственно говоря, находится? Где он, этот наш Гюнтерк, разве его здесь нет?..

У меня чуть слезы не брызнули из глаз. Я видел ее в полумраке, почти в темноте, в раме за стеклом, видел, как она прикрывала веки, смотрела вниз на диван, откуда на нее глядел медведь, как в последний раз шарила рукой где-то внизу, вынимала горсть конфет и бросала их через нижний край рамы медведю. Как говорила танцовщице: «Моя золотая сахарная барышня, не хотите ли тоже горсточку? Я вам брошу…» И танцовщица, склонив голову, с грустным лицом и молитвенно сложенными руками что-то шептала. Как медведь довольно урчал, чавкал, глотая, и смотрел на меня, а потом сказал: «Ты боишься, трусишь, значит, ты все же ездишь на олене, и этот ликер с лимоном не допьешь… не допьешь даже за школу, куда пойдешь через несколько дней, это нужно бы отпраздновать…» Это я видел и слышал, но все впустую. Ничего из того, что было у меня на сердце, я не сказал, ничего она мне не сказала, абсолютно ничего, только навеяла страх. Я встал с кресла и потихоньку вышел. «Ничего она мне не сказала, — подумал я, подходя к двери, — но все же мне было хорошо. Ведь она по крайней мере обратила на меня внимание, и я с ней мог говорить». На улице уже было темно, почти как ночью.

6

За пять дней до того, как мне идти в школу, опять произошло нечто необыкновенное и, как бывает, мгновенно, словно молния. А мать об этом и понятия не имела. Пошла она в гости и за разными покупками для школы — должна была вернуться к ужину. Мы с Руженкой ощутили это необыкновенное позднее, к вечеру, вскоре после того, как на улицу спустилась мертвая мгла.

— Страшно! — воскликнула Руженка, и в ее голосе слышалось волнение. — Я опять сама не своя. Прямо не своя. И нужно же было именно сегодня уйти матери в гости и за покупками. Разве я знаю, что к чему? Одна надежда, — она бросилась к окну так быстро, что я даже испугался, на улице расплылась мертвая мгла, — эта мгла нас спасет. Если не будет тока, пойдем поищем подсвечник.

— Какой подсвечник? — спросил я. — Тот русский?

— Тот старый русский, который зажигаем под бабушкой! — крикнула она. — Под этой страшной бабушкой в день ее рождения. И керосиновую лампу.

Она влетела в столовую, щелкнула выключателем, люстра зажглась. Свет отразился от скатерти, на которой были приготовлены приборы на три персоны — все из мейсенского фарфора.

— Здесь подсвечника нет, — крикнула она, — здесь накрыт стол на троих, быстро!..

Она оставила люстру зажженной и влетела в пурпуровую комнату, включила и там свет. Он отразился от крышки рояля, от зеркала, от телефона, от черных рам, в которых висели президенты.

— Где же этот подсвечник? — крикнула она и закрыла окно. — Здесь его тоже нет. Наверное, в передней… — Она влетела в переднюю. Как только она там оказалась — посмотрела на часы, на вешалку и воскликнула: — Ну, конечно, здесь тоже нет! Скорей, скорей!..

Мы вынули из шкафа синий чемодан, бросили его к зеркалу возле вешалки, она крикнула «в кухне» и побежала в кухню, прибежала оттуда со сдобной булкой. Булку мы бросили в синий чемодан, она крикнула «в ванной», побежала в ванную, вернулась с лезвиями для бритья. Бросила их в чемодан рядом с булкой, крикнула «в кладовке», полетела в кладовку, но вернулась с испуганным лицом.

— Какой там подсвечник! — крикнула она. — Там нет и лампы, а лежит всего-навсего колесико. Ну да, колесико с резиновым ободком! — И опять закричала: — Что же это такое? Разве такое у нас когда-нибудь было?

Мне ужасно захотелось посмотреть на это колесико, но тут вышел отец из кабинета и спросил, не сошли ли мы с ума.

— Ужас! — крикнула Руженка. — Я прямо сама по своя. В голову не приходит, что делать. Разве я знаю, что делать и как? Хоть бы подсвечник найти.

— А вы ничего не ищите, — сказал отец, открыл синий чемодан, выбросил оттуда булку и лезвия, вошел в пурпуровую комнату и погасил там свет, вошел в столовую и погасил люстру, посмотрел в окно на мертвую мглу — там пока не было дождя и не гремел гром, посмотрел на стол, где стоял сервиз из мейсенского фарфора на три персоны, и сказал, чтобы мы шли вниз, на первый этаж к Гронам…

И мы пошли вниз — на первый этаж к Гронам. Грон и его жена сидели в кухне за столом, свет горел, будто они знали, что мы придем, хотя они не могли этого знать, или просто я не понял, может, наоборот, они могли об этом знать — у них в углу стоял маленький домашний телефон, соединявший их с нашей квартирой. У хозяина была кривая шея и гигантские мускулистые руки, поросшие черной шерстью на запястьях, он положил руки на стол возле пепельницы, его жена сидела рядом — просто так. Когда мы вошли, пани встала, подбежала к плите, двумя руками схватила деревянную плаху, которая стояла возле сундука, быстро ее унесла в комнату, а когда вернулась, посмотрела на Руженку и вздохнула:

— Вот происшествие так происшествие…

Руженка была бледная, как всегда, когда приходила к Гронам и хозяин был дома. Она уж много лет боится дворника, особенно когда он обращается к ней со словом «барышня» и смотрит на ее шею. Но