Лео смотрит на меня с интересом, словно пытаясь понять, собираюсь я препираться или нет. Даст его папа сдачи или признает себя побежденным. Живущий во мне мальчишка хочет первого, но на этот раз взрослый берет верх.

— Ладно, – говорю я. – Ты был прав, а я неправ. Отец удовлетворенно кивает.

— Вот, слышишь, Лео, – обращается он к моему сыну. – Вам повезло, что у вас есть я и мой телефон.

Затем он сворачивает совсем не в ту боковую улицу, какую выбрал бы я, но она, как это ни прискорбно, идеально доводит нас до цели.

Позади нескольких туристских отелей мы находим огороженную парковку, ставим машину и бредем к установленной там будке, чтобы заплатить. В будке находятся двое мужчин: один сидит за столом, второй стоит рядом. Мы даем им немного польских денег и получаем квитанцию. Как раз когда мы собираемся уходить, отец замечает стоящую рядом с будкой большую и потрясающе эффектную коптильню. Благодаря длинной трубе она напоминает маленький пароход, у нее имеется несколько разных решеток и дымоотвод. Неудивительно, что отец заинтересовался.

– Do you know where I can buy this kind of grill?[23]– спрашивает он парней в будке.

Оба поляка смотрят прямо перед собой с непроницаемыми лицами, словно вообще не слышали вопроса.

— Они что, не понимают по–английски? – интересуется отец.

— Похоже на то, – отвечаю я. – Но если хочешь, я могу дать тебе польский словарь.

Отец отказывается и предпочитает попробовать на другом языке.

– Entschuldigen Sie, – говорит он. – Wissen Sie wo ich diesen Grill kaufen kann?[24]

Вновь не получив ответа и не удостоившись взгляда, отец поступает так, как обычно делает, когда его не понимают люди в других странах. Он повторяет то же самое, только значительно громче.

– WISSEN SIE WO ICH DIESEN GRILL KAU– FEN KANN?

Однако это тоже не помогает. Поляки не произносят ни слова. Они вообще не реагируют. Мы сдаемся, оставляем их сидеть в своей будке и начинаем спускаться по ступеням, ведущим к морю.

— Странно, что они не знают немецкого, – говорит отец через некоторое время. – Его ведь обычно учат в школе.

— В Швеции да, – отвечаю я. – А здесь, возможно, нет.

— Да, но все равно. Все‑таки немецкий обычно изучают.

— В Швеции да, – повторяю я. – Может, здесь не слишком жалуют немцев. Они ведь вторглись в их страну и уничтожили почти пятую часть населения.

— Да, но тем не менее, – не унимается отец. – Мне это все‑таки кажется не совсем разумным. Особенно учитывая туризм.

Я даже не знаю, что сказать, поэтому мы продолжаем спускаться молча. Лео скачет впереди, как горная козочка, а мы, представители старших поколений, придерживаемся чуть более спокойного темпа.

— Но эти истуканы ловко придумали поставить во круг своего участка забор и брать деньги с тех, кто там паркуется, – замечает отец.

— Действительно, – поддерживаю я.

— Когда темнеет, они наверняка превращают это в ночной клуб. Устанавливают шесты и приглашают полуголых девчонок.

— И торгуют колбасой, приготовленной в этой потрясающей коптильне, – добавляю я.

— Именно. Ведь все знают, каковы поляки.

На самом деле это не так. Мы не имеем о них ни малейшего понятия, поскольку наши знания крайне ограниченны: они базируются на семейных антисемитских историях и нескольких уничижительных описаниях польских столяров, приезжающих в Швецию на заработки. Но, как и большинство людей, обладающих весьма скудными знаниями о каком‑то предмете, мы имеем непререкаемое мнение о том, что он собой представляет и как функционирует. Связь между незнанием и убежденностью являет собой странное противоречие. Чем меньше мы знаем, тем более уверены в том, что нам все известно. Вероятно, поэтому так легко превратно понимать людей, чье прошлое нам неизвестно, и смеяться над их странным поведением. Хорошим примером могут служить многие из наших родственников. Ведь очень легко подтрунивать над стремлением насильно кормить и над чрезмерной опекой мам, у которых в морозилке столько еды, что хватило бы не на одну мировую войну. Но как только ты немного узнаешь о том, что им довелось пережить, их поведение сразу становится логичным. В моем роду, где редко открыто говорили о прошлом, его следы хорошо просматривались в крошечных деталях. Когда, например, во время приготовления еды упоминали какого‑то человека, а потом с отчаянием пожимали плечами, говоря: "Его уничтожили", – словно жаловались на то, что суп недосолен. Или когда одна из бабушкиных знакомых, собираясь мыть посуду, засучивала рукава и становилась видна ее лагерная татуировка. Для того, кто давал себе труд приглядеться, подобные намеки существовали непрерывно. Взять, скажем, снимок дома у Рут и Хайнца. На первый взгляд он ничем не выделялся среди других висевших у них на стене. Просто фотография дедушкиного брата в молодости. Ему там, наверное, около двадцати лет, он в очках и со стильной прической. Казалось бы, ничего странного. Но если снять снимок и поднести поближе к глазам, становилось видно, что, в отличие от остальных, этот снимок мятый. А если еще приходило в голову расспросить Рут почему, то ты сразу получал представление о том, что довелось пережить этой обходительной, спокойной пожилой паре.

Фотография, рассказала бы Рут, была смята вечером девятого ноября 1938 года. В ту ночь, которой предстояло войти в историю как Хрустальная ночь, ставшую кульминацией долгого страшного дня. Все началось с того, что утром гестапо забрало моего дедушку, его брата и остальных одиннадцать молодых мужчин кибуца. Их отвели в штаб гестапо в Хайльбронне. Едва узнав о случившемся, Рут вместе с подругой Хенни прямиком отправилась в полицейский участок и попросила дать им повидаться с "их парнями". Она испробовала все способы: говорила, что должна передать им одежду, что им необходимы туалетные принадлежности и зубные щетки. Но сидевший там мужчина лишь посмеялся и сказал, что они могут оставить все здесь. Рут ничего не оставалось, как подчиниться и вернуться домой, в кибуц. Она очень боялась и не знала, что ей предпринять. Когда она более шестидесяти лет спустя рассказывала об этом дне, казалось, будто она по–прежнему пребывает в шоке. Будто случившееся было настолько невероятным, что даже не поддавалось восприятию.

— Мы оказались совершенно не подготовленными к тому, что произошло, – говорила она. – О сожжении синагоги мы узнали довольно быстро. Известие распространилось по городу со скоростью молнии. Но о том, что синагоги горели по всей Германии, что это было организовано сверху, мы не знали. Нам и в голову не приходило, что немцы могут дойти до такого.

Тем не менее это было только начало, маленькая прелюдия к тому, что затевалось. Следующий шок Рут испытала, когда к ним с подругой тем же вечером наведались эсэсовцы и толпа местного народа.