– Что стоишь? Сорок чеков в служебный паспорт – и через день дома.

Беру на вооружение:

– Девушка, мне до Свердловска.

– Билетов нет. Очки надень и посмотри на табло.

Сорок чеков в служебный паспорт…

– Девушка, мне до Свердловска…

– Сейчас проверю. Хорошо, что вы подошли, тут один отказался.

Приезжаешь домой. Попадаешь в совершенно другой мир – в семью. Первые дни никого не слышишь, только видишь. Трогаешь их. Как вам рассказать, что такое провести рукой по головке своего ребёнка… После всего… Утром на кухне запах кофе и блинчиков… Жена зовёт завтракать…

Через месяц уезжать. Куда, зачем – непонятно. Об этом не думаешь. Об этом просто нельзя думать. Знаешь одно: едешь, потому что надо. Ночью на зубах скрипит афганский песок, мягкий, как пудра или мука. Только что ты лежал в красной пыли… Это глина… Рядом рычит БМП… Опомнился, вскочил – нет, ты ещё дома… Уезжаешь завтра… Сегодня отец попросил заколоть поросёнка… Раньше он режет поросёнка, я не подойду, затыкаю уши, чтобы не слышать этот визг… Убегал из дому…

Отец:

– Давай подержи…

– Не так делаете… В сердце ему сюда… – Взял и проколол.

…В морге мешки с разрубленным человеческим мясом… Шок! Нельзя пролить первую кровь, потом трудно остановиться…

Каждый сам занимался своим собственным спасением. Сам!

Сидят солдаты… Внизу идут старик и ослик… Они из гранатомёта: шар-р-рах! Ни старика, ни ослика…

– Ребята, вы что, с ума сошли? Шли старик и ослик… Что они вам сделали?

– Вчера тоже шли старик и ослик… Шёл солдат… Старик и ослик прошли, солдат остался лежать…

– А может, это другой старик и другой ослик…

Нельзя пролить первую кровь… Все время будешь стрелять во вчерашнего старика и вчерашнего ослика…

Довоевали. Остались живы, вернулись домой. Теперь разбираемся…»

Капитан, артиллерист

«Я сидела у гроба и спрашивала: „Кто там? Ты ли там, сынок? «Только это и повторяла: «Кто там? Ты ли там, сынок?“ Все решили, что я сошла с ума.

Прошло время. Я хотела узнать, как погиб мой сын. Обратилась в военкомат:

– Расскажите, как погиб мой сын? Где? Я не верю, что его убили. Мне кажется, что я похоронила железный ящик, а сын где-то живой.

Военком разозлился и даже прикрикнул:

– Это разглашению не подлежит. А вы ходите и всем говорите, что у вас погиб сын. Нельзя разглашать.

…Сутки я мучилась, пока родила. Узнала – сын! – боли прошли: не зря мучилась. С первых дней боялась за него, больше никого у меня не было. Жили мы в бараке, жили так: в комнате стояли моя кровать и детская коляска и ещё два стула. Работала я на железной дороге стрелочницей, зарплата – шестьдесят рублей. Вернулась из больницы и сразу – в ночную смену. С коляской на работу ездила. Возьму плитку, накормлю его, он спит, а я поезда встречаю и провожаю. Подрос, стала одного дома оставлять. Привяжу за ножку к кровати и ухожу на целый день. И он вырос у меня хороший.

Поступил в строительное училище в Петрозаводске. Я приехала его навещать, он поцеловал меня и куда-то убежал. Обиделась даже. Заходит в комнату, улыбается:

– Сейчас девочки придут.

– Какие девочки?

А это он сбегал к девочкам похвастаться, что к нему мама приехала, чтобы они пришли и посмотрели, какая у него мама.

Кто мне подарки дарил? Никто. Приезжает на Восьмое марта. Встречаю на вокзале:

– Давай, сынок, помогу.

– Сумка, мама, тяжёлая. Ты возьми мою трубку чертёжную. Но неси осторожно, там чертежи.

Я так и несу, а он проверяет, как я несу. Что там за чертежи?! Дома он раздевается, я быстрее на кухню – как мои пирожки? Поднимаю голову: стоит и держит в руке три красных тюльпана. Где он их взял на Севере? В тряпочку завернул и в трубку чертёжную, чтобы не замёрзли. А мне никто никогда цветов не дарил.

Летом поехал в стройотряд. Вернулся как раз перед моим днём рождения:

– Мама, извини, что не поздравил. Но я тебе привёз… – И показывает извещение на денежный перевод.

Читаю:

– Двенадцать рублей пятьдесят копеек.

– Ты, мама, забыла большие цифры. Тысяча двести пятьдесят рублей…

– Таких сумасшедших денег сроду в руках не держала и не знаю, как они пишутся.

Он такой довольный:

– Теперь ты отдохнёшь, а я буду работать. Буду много зарабатывать. Ты помнишь, когда я был маленький, я обещал, что вырасту и буду носить тебя на руках?

Правда, такое было. И вырос он метр девяносто шесть ростом. Поднимал и носил меня, как девочку. Наверное, потому мы так любили друг друга, что у нас никого больше не было. Как бы я его жене отдала, не знаю. Не перенесла бы.

Прислали повестку идти в армию. Он хотел, чтобы его взяли в десантники:

– Мама, набирают в десантные войска. Но меня, сказали, не возьмут, потому что я своей силищей им все стропы пообрываю. А у десантников такие красивые береты…

И все-таки он попал в Витебскую десантную дивизию. Приехала к нему на присягу. Даже не узнала: выпрямился, перестал стесняться своего роста.

– Мама, почему ты у меня такая маленькая?

– Потому что скучаю и не расту, – ещё пробовала шутить.

– Мама, нас посылают в Афганистан, а меня опять не берут. Почему ты не родила ещё девочку, тогда бы меня взяли.

Когда они принимали присягу, присутствовало много родителей. Слышу:

– Мама Журавлёва здесь? Мама, идите поздравьте сына.

Я подошла и хочу его поздравить, а он же метр девяносто шесть, никак не дотянусь до него. Командир приказывает:

– Рядовой Журавлёв, нагнитесь, пусть мама вас поцелует.

Он нагнулся и поцеловал, и кто-то нас в эту минуту сфотографировал. Единственный военный снимок, который у меня есть.

После присяги его отпустили на несколько часов, и мы пошли в парк. Сели на траву. Снял он сапоги – ноги стёрты в кровь. У них был марш-бросок на пятьдесят километров, а сапог сорок шестого размера не было, и ему дали сорок четвёртый. Не жаловался, наоборот:

– Мы бежали с рюкзаками, гружёнными песком. Как ты думаешь, каким я прибежал?

– Наверное, последним из-за этих сапог.

– Нет, мама, я был первым. Я снял сапоги и бежал, и песок не высыпал, как другие.

Мне хотелось что-нибудь сделать для него особенное:

– Может, сынок, в ресторан пойдём? Мы никогда с тобой не были в ресторане.