* * *

«Положение во гроб» Тициана. Ничто в этой картине не говорит мне о трагичности события, об ужасе смерти или о страданиях живых; скорее, я ощущаю теплое дыхание жизни и буйную красоту Италии. Даже в этот страшный смертный миг над всем торжествует жизнь; вероятно, так оно и должно быть в искусстве: красота преображает любую низкую сцену, даже в смерти и горе воспевая радость жизни.

* * *

Во взлетах человеческой мысли проявляются всего лишь особенности биологического функционирования мозга; так, прекраснейшие мелодии, при всей их возвышенности, можно передать с помощью простых нотных знаков.

* * *

Сознательная жизнь, прямо или косвенно, определяется местом человека во вселенной и его потребностью ознакомиться с окружающей средой — чтобы либо самому приспособиться к ней, либо ее приспособить к себе.

* * *

Основа нашей нравственности на удивление зыбка; на каких странных основаниях покоится моральное чувство, видно по тому равнодушию, с каким на протяжении веков набожные люди относятся к злодеяниям, описанным в Библии. Разве осуждались когда-либо обман Иакова или жестокость Иисуса Навина? Ничуть. Разве испытывают эти праведники шок от лютой гибели детей Иова? Ни малейшего. Разве сострадают они несчастной Астинь? Мне такого замечать не приходилось.

* * *

Не знаю более облегчающего жизнь отношения к ней, чем исполненное юмора смирение.

* * *

Горе притупляется от сознания его неизбежности. Полагаю, что человек может справиться со своими страданиями, если выяснит их физическую причину. Кант научился не поддаваться ипохондрии, почти отбившей у него в молодые годы вкус к жизни, когда понял, что виною тому его неразвитая грудная клетка.

* * *

Зарождение характера происходит еще при зарождении организма. После появления на свет каждое живое существо оказывается под воздействием условий жизни и окружающей среды. Как это жестоко, что без какой-либо его вины человек наделяется капризным и тяжелым нравом, который обрекает его на несчастливую жизнь.

* * *

Каждый молодой человек — это как рожденный ночью ребенок, который, увидев восход солнца, воображает, что вчерашнего дня не существовало.

* * *

По глупой и типично английской причуде современной культуры естественные функции организма окутывает завеса молчания. Сакраментальные слова «приличия запрещают» начертаны не только на отдельных углах и стенах, но впечатаны в самую душу англичан, так что многие безобидные, но жизненно необходимые отправления приобрели чуть ли не порнографическую окраску. Насколько достойнее то безыскусное простодушие, с каким в прежние времена воспринимались эти подробности жизни самыми утонченными умами.

* * *

Поскольку человек превосходит по своему развитию все другие живые организмы, его способность к страданию тоже несравненно выше: обладая сложной нервной организацией, он переносит физическую боль острее и мучительнее, а сверх того терзается воображаемыми бедами, от которых избавлены менее высокоразвитые существа.

Пожалуй, всю благодать веры сводит на нет лежащее в ее основе представление о жизненной тщете и скверне. Смотреть на жизнь как на тяжкий путь к грядущему блаженству — значит отрицать ее сиюминутную ценность.

* * *

Постель. Ни одна женщина не стоит больше пяти фунтов, если только вы в нее не влюблены. Тогда она стоит любых ваших затрат.

Париж. В ней было что-то от пышной красоты Елены Фо-урман, второй жены Рубенса: та же сияющая белизна кожи, синева глаз, подобная морю в летний зной, волосы цвета золотящейся под августовским солнцем пшеницы; но при том еще и куда большее изящество. И ни малейшей склонности к полноте, свойственной, увы, Елене.

* * *

Она была женщиной зрелых и обильных прелестей, румяная и белокурая, с глазами синими, словно море в летний зной, с округлыми линиями тела и пышной грудью. Склонная к полноте, она принадлежала к тому типу женщин, который увековечил Рубенс в облике восхитительной Елены Фоурман.

* * *

Групповая сцена, достойная кисти Ватто; казалось, так и видишь на лужайке Жиля: вот он, весь в белом, с розовыми бантами на изящных башмаках, смотрит на вас усталыми насмешливыми глазами, и губы его подрагивают. Но отчего? То ли от подавленного рыдания, то ли от готовой сорваться колкости — кто знает…

* * *

На Деве Марии было длинное парчовое одеяние цвета небес южной ночью; по нему вились вышитые золотом изящные цветы и листья.

* * *

В спокойном озере отражались белые облака, в кронах деревьев проступали желто-коричневые краски близкой осени; лесные дали были расцвечены неяркой зеленью пышных вязов и дубов. Картина величественная, все в ней говорило о многолетней заботе и тщании; быть может, когда-то на берегах этого озера располагались нескромные дамы с картин Ватто, в изысканных выражениях обсуждая с разодетыми в цветные шелка галантными кавалерами стихи Расина и письма мадам де Севинье.

* * *

Веселая дерзкая показная манерность, вызывающее позерство, которому для полного удовольствия необходимо возмущенное изумление презренного мещанина, — в точности как у того восхитительного создания, что, весь вычурность и изящество, в камзоле и жилете синего атласа, с кружевными гофрированными манжетами, в розовых панталонах и башмаках, с небрежно сброшенной на руку легкой накидкой, навеки застыл на полотне Антуана Ватто «Равнодушный».

* * *

Ранним утром, когда солнце едва только встало, деревья и водную гладь окутывала изысканная нежно-серая дымка, как на прелестных полотнах Коро; пейзаж был пронизан едва уловимым благодатным сиянием, очищающим и возвышающим душу.

* * *

Лицо у него было почти квадратное, с довольно крупными чертами, но при этом на редкость красивое. Однако облик его поражал не только красотой: насупленное лицо, в минуты покоя становившееся почти угрюмым, большие темные миндалевидные глаза восточного разреза, алые, крупные, красиво очерченные чувственные губы, короткие темно-каштановые кудри — все создавало впечатление бездушной надменности, величайшего безразличия и пренебрежения к страсти, которую он может внушить. То было лицо злое — но красота ведь не бывает злой, лицо жестокое — но безразличие не может быть в полной мере жестоким. Лицо это оставалось в памяти, вызывая восхищение и страх. Кожа у него была чистая, цвета слоновой кости, с нежно-пунцовым румянцем; и руки, нервные, ловкие, подвижные, с длинными чуткими пальцами, как на портрете скульптора кисти Бронзино. Казалось, под их прикосновениями глина едва ли не сама собой принимает дивную форму.

* * *

То было удивительное лицо: безжалостное и равнодушное, вялое и страстное, холодное и одновременно чувственное.