же был детсад. Но другого цвета. Был выкрашен в розоватый. Зато забор тот же. Есть уродливая песенка: «За низеньким забором стоит мой детский сад. Мне с ним прощаться скоро, а я совсем не рад». Хера се, да? А я был очень рад! Ну, просто очень рад, что не увижу больше никого здесь, и что ходить сюда не надо будет.

Деревья не очень выросли на территории детсада, – замечаю неоднократно. Детские площадки – тоже нисколько не изменились. Я вот там бегал.

Словом, если окинуть взглядом все окружающее на этом пространстве тело Леонида Хлямина, то ничего не изменилось за последние лет двадцать. Да, двадцать.

Когда я из детского садика вышел? В 1992-м. Все правильно. (Как получается, да, – «вышел». Вышел из садика, вышел из больницы, вышел из тюрьмы человек… Ебена мать).

Детсад окружен, как ни сложно догадаться, девятиэтажками, как и любой другой детсад. (Тысячи их в нашей империи). Одна девятиэтажка равнодушнее рядом стоящей. Уж так положено. Так и должно быть. В той, что напротив садика, был когда-то один из первых коммерческих магазинов. В подвале. От него следа не осталось. Подвал остался да старая дверь.

Народ той зимой 1992-го года активно обсуждал события лета-осени 1991-го. Хотя, кому здесь какое дело было до всего этого. В магазине «Хопер» продавалась колбаса, бухло, шоколадки «вагон вилз». Помню, как на витрине стояла бутылка шампанского: стоимость – 101 рубль. Ценники тогда писали от руки, синими чернилами. Народ заметно осмелевший ходил от «даров демократии», свалившейся на улицы и в магазины в большом количестве. Однако же вся эта поебень никого ничему не научила, и советских тетенек и дяденек сменили их дети, унаследовавшие все черты «правильной» жизни: жажду к наживе, жизнь по принципу: «своя рубашка к телу ближе», «у нас тоже все как у людей», «и мы не хуже других».

Отцы моих друзей по детству, доживают свой век истинно русскими жлобами, что у них, в общем, именуется термином: «настоящий русский мужик».

Те, кто старше из нас был на порядок, из пацанов, – не обошли стороной увлечение наркотиками, и благополучно… Что? Известно что.

Ровесники мои упорно идут пока по стопам отцов. Туда им и дорога. Это значит пройти армию («будь мужиком, блять!» – как в том Интернет-меме всем известном), или как вариант – удачно откосить от нее. Далее, – работать на производстве (например, на алюминиевом заводе) так, чтоб платили хорошо, даже много, чтобы можно было ездить на хорошей машине. По вечерам бухают. Кто-то женился и превратился в полноправного «члена общества», в данном случае – моего микрорайона.

А я? А я пришел с улицы, и сижу, пишу всю эту ерунду.

ВОТ ЧТО ПИСАЛИ

В.В. Вересаев писал: "У настоящего художника никогда не найдешь никакого нравоучения". "Нравоучение" у него вытекает из самого описания жизни, из подхода его к ней. Ему не нужно писать: "Как это возмутительно!". Он так опишет, что читатель возмутится как будто сам, помимо автора. А равнодушный халтурщик – для него совершенно необходим в конце "закрученный хвостик нравоучения". – Охуенно написал Вересаев. В точку.

Еще он писал, что, много ли напишешь, если работать, и писать некогда? Много же не напишешь! – "И очень хорошо, что немного напишешь, отвечает нам Вересаев, – всё, что тогда напишется, будет полноценно нужно. А так, по совести сказать, взять почти у любого писателя полное собрание сочинений, – много ли потеряет литература, если выбросить из него три четверти написанного?" – Тоже в точку.

Далее. Роберт Шуман писал жене Кларе (тот самый, если мне память не изменяет, чью музыку мы слышим на Мамаевом Кургане в пантеоне славы, кстати, где рука держит факел): "Я не требую первого места, но думаю, что имею право на собственное место… Я предпочитаю быть в десять раз ниже других, только бы оставаться самим собой". – Тоже хорошо сказал мужик.

Я ТОЖЕ С ПУСТЫННИКОМ СЕРАПИОНОМ

Всякий кипиш поднят на волне протестов граждан. А я опять как бы ни совсем у дел. Не хочется присоединяться к кому-то. Мы сами по себе. Нас осталось всего ничего из того, что было. Люди исчезли: женились, завязали, уехали в столицу. Как обычно, у всех такое есть. Я продолжаю заниматься литературной деятельностью зачем-то. Зачем я в нее полез когда-то, я и сам не знаю. Ну да, приносит удовольствие. На момент конца 2011 года «тема по стихам» доехала и до нас, до наших мест, что я и предсказывал еще несколько лет назад, когда мы замутили первые слэмы стихов в 2009 году. Конечно, можно возразить и сказать, что, мол, стихи-то всегда писали. Можно так сказать, что писали всегда. А вот читали их, говорили их когда? Мы начали. Ну, еще чтобы не обидеть Машу Забродову и ее группировку стихотворную из нашего города, скажу, что они тоже начали. Мы так и связались на почве читки стихов.

У меня несколько недель подряд вертится в голове и на языке один ответ для людей, когда меня спрашивают: с кем я и за кого. Я, подняв, на поверхность сегодняшнего дня историю литературы, вспомнив, отвечаю: «Я с пустынником Серапионом». Когда литературную группировку «Серапионовых братьев» спрашивали с кем они – они так и отвечали. Это были 20-е году ХХ века. На улицах кричали: «Кто не с нами, тот против нас!» – люди занимались политикой. – «Вы за революцию, или против?» А эти поэты и писатели хотели заниматься литературой. Так и я. «Мы с пустынником Серапионом…» – писал один из «братьев» Лев Лунц. Название «Серапионовы братья», предложенное им было случайным. Эти ребята мало думали о пустыннике Серапионе – герое книги немецкого романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана. Всех привлекло слово «братство». Главным – был отказ от участия в играх политиков, партий и групп. Шкловский писал: «Искусство всегда вольно от жизни, и на цвете его никогда не отражался цвет флага над крепостью».

НОРМАНН АЛЕКСАНДР

Из личного общения с Александром Таза вспоминаются два крупных эпизода. Эпизод первый. Февраль 2008 года. От своего родственника, после одного из спектаклей, на котором мы были в театре, узнаю, что в первых числах февраля, буквально на днях, в НЭТе будет мероприятие, посвященное второму февраля, нечто вроде военной композиции, как я понял. Проходить оно будет в малом зале, как мне разъяснил мой дядька, и заходить нужно со стороны служебного входа, как идти к институту Серебрякова.

– Я, наверное, не смогу пойти, днем буду занят. А ты сходи. Там Сашу Таза увидишь, ты же