Даже в низкой зелёной пойме под крутоярами коренного берега не ощущалось почти реки. Зной, пылью висевший над городом, разве что чище здесь был, но плотнее, безветрием отяжелённый, без всякой тени; и лишь на самом подходе сильней потянуло наконец травой с сыроватых ложбин, лозняком, открытой водой. Такая жара, а река в мелких бегучих бликах серая на вид, колючая и неприветливая, это от поблёкшего, высоту потерявшего неба. Но вода-то тёплая — она, босоножками в руке болтая, забрела в её отрадную ласкающую плоть, песок отмытый продавливался меж пальцев, игрушечный галечный перекатик шептал рядом, в ступню глубиной, и обморочно кликала над ними чайка.

Подбережье пологое, какое дальним пляжем называли, было пустынным. Вдалеке, на пляже городском, что-то разноцветное лениво роилось, еле пересиливая полуденное оцепененье, а здесь лишь спёкшийся иловатый песок, полянки зелени кое-где, пойменный на той стороне реки лес; и за дальним лозняком компания какая-то сидела, отсюда неразличимая, и женщина стояла там, расставив ноги и к солнцу лицо подняв, прикрытое панамой. Им не пришлось долго искать, сразу выбрали место, просто выбрели на него — под тальничком тоже, на травяном его подножье.

Она, может, слишком долго расстилала старенькое тканевое одеяльце, пристраивала сумку в жидкой тени… она, странное дело, раздеваться перед ним стеснялась, хотя в компаниях-то делала это едва ли не с охотой, чувствуя на себе собачьи глаза парней, что-то в них собачье сразу появлялось, и неудовольствие подруг; то же и с Мельниченко когда-то, чуть не додразнилась… Ждала, и оглянулась лишь тогда, когда шлёпанье ног услышала по воде: прямой, узкобёдрый, в синих то ли плавках, то ли трусах трикотажных, он шёл без остановки туда, где угадывалась глубина, и резко выделялся загар шеи и рук его… рабочий загар, на песочке валяться некогда, на людях не растелешишься даже и в поле, хотя спина уж прихвачена тоже солнцем… И тесёмка тоненькая на шее — крестик?

И быстренько стянула через голову платье, на тальник накинула и пошла, но не за ним, а вбок куда-то, выше по реке… господи, да что с нею? Засиделась, старая, думать стала много, вот что. Уже он плыл, от течения косо отмахиваясь, с головою и раз, и другой, с наслажденьем, негромко отфыркиваясь; и её приняла вода, чуть не холодной показалась в первые ознобные мгновенья, — охватила и понесла к нему. Она поплыла, огребаясь лишь и стараясь в лицо не плеснуть себе, и прямо на него вынесло, стоявшего по грудь, ждавшего уже.

Он поймал её, в воде скользко-холодную, такою ощущала она себя, тяжёлую, и теченьем ей ноги на него занесло, так что пришлось обхватить ими его, под напором шатнувшегося; но устоял, прижал к себе крепче, бережней и заглянул в лицо, прямо в глаза своими смеющимися, в дрожи брызг на ресницах, и стесненье, и боязнь эта дурацкая оставили её. Обняла, всего его, как ни отвлекала вода, чувствуя — он, вот весь он, его напряжённое, мышцами в сопротивлении потоку подрагивающее тело, оскальзываются друг по другу они, как большие холодные рыбы, качает их, то прижимая её к нему, то вздымая плавно и разводя; и еле удержаться могла, дождаться, когда он первым коснётся близкими губами, скользящими по мокрой щеке, к губам её, шее…

Они так и вышли, обнявшись, и легли, лицом друг к другу. Она стирала ладошкой со скул его оставшиеся капли, отводя мокрые потемневшие русые прядки со лба, с висков; и он тоже провёл осторожными пальцами в одном уголке её глаза, в другом, вытирая.

— Что?

— Краска, — сказал он. И усмехнулся, добавил: — Грим ваш…

Она быстро встала, побежала к воде и, зачерпывая полные пригоршни её, тёплой и пресноватой на губах, умылась и крепко вытерла лицо и подглазья ладонями. И, возвращаясь, увидела, как он смотрит на неё… с удивлением ли, мальчишеской растерянностью? Невозможно было понять — как, да она понимать и не хотела, главное — он ждал её, дёрнувшись навстречу было, приподнявшись на локте и почти недоверчиво глядя или с жадностью, пойми их… Нет, она-то знала, волей ли, неволей, а отметила, что это ведь в первый раз со стороны её он увидел без платья, увидел почти всю; и уж не стесненье никакое в ней, нет — радость за него и за себя, девчоночья, за них, и если было б что на ней прозрачное, вроде газа, то прихватила бы пальцами прозрачное это и крутнулась перед ним, язык показала…

И упала рядом с ним, на него почти, и лицо к нему повернула, прикрыв глаза, подставила:

— Вот!..

И только она знает, как легки и неуследимы губы его, прикасающиеся к её лицу то тут, то там… целуют ли, капельки собирают ли оставшиеся, и усы не жёсткие, нет, щекочущие чуть, а руки… Ох, руки, она в них вся, они вездесущи и всё в ней знают, почти всё, и она вздрагивает от них и прижимается, бежит от них к нему же, бояться опять начинает их. Она зарывается от них в него, прячет даже лицо, губами в ямку его у шеи, вжимается вся, — но так беззащитна, оголена спина её, ноги, и каждое этих рук то касанье, то крепкое, дыханье перехватывающее объятье так пронизывают невыносимо, как дрожью тока, что уж только на спину — перекатиться бы, прикрыть её, спину, его не отпуская… нельзя, что ты, нельзя! И напряглась, стона не сдержав, оторвалась, руки перехватывая эти, и губы его чуть не вслепую нашла, впилась…

В тот же миг чайка панически закричала над ними. Она вспомнила, что — берег, опомнилась вконец, приподнялась и, глазами блуждая, обернулась туда, к лозняку; но нет, слава богу, женщины той уже не было там, не видно никого. Он лежал навзничь, с закрытыми глазами, синий эмалевый крестик на плече, и что-то вроде улыбки бродило по его лицу. Она взяла в обе ладони его руку, безвольно тяжёлую теперь, тряхнула её сердито, как щенка нашкодившего, — и не удержалась, прижала к своей пылающей щеке.

Вино было кисленькое, чудесное по жаре и чуть сладило, она давно такого не пила, это они по дороге сюда в магазинчике купили. Он открыл бутылку остававшегося ещё коньяка, выпил рюмку — нет, жарко, ополоснуться надо… И она уловила его взгляд, ещё отрешённый от всего, только ими двоими занятый, — взгляд мимо неё, на берег, и оглянулась.

Вдоль него, берега, не торопясь шли двое, парней ли, нет… не парней, нет, постарше один, в рубашке расстёгнутой и в сатиновых чёрных трусах, коренастый, другой моложе гораздо и повыше, с обгорелыми плечами; а сзади, отстав на сотню шагов, брёл по отмели, по воде третий, видно было — подвыпивший… К ним шли, мимо ли них — непонятно, но уже сердце её заколотилось нехорошо… к ним. Она встревоженно посмотрела на него, и он кивнул ей — ничего, мол. И усмехнулся.

— Не связывайся только… ладно?

Она проговорила это шёпотом, уже боясь, что услышат; а он лежал на боку, на локоть опёршись, и медленно жевал, поглядывал на подходивших.

Они в ногах остановились, шагах в трёх-четырёх, и молча разглядывали их. Тот, что помоложе, белобрысый, под ёжик стриженный, с красным на лице и на плечах загаром и мужественной вязкой мускулов вокруг рта, на неё глядел, потом перевёл бледные глаза на бутылки. Она, не зная, что делать, села. Алексей посматривал на старшего, сощурившись совсем.

— Что? — сказал он наконец, и голос его был так неприветлив, вызывающ даже, что она дрогнула, умоляюще оглянулась… ну зачем, не надо! Миленький, не надо! Но он лишь мельком глянул, останавливая даже молчаливое это её, больше в глазах его ничего нельзя было увидеть.