Москва, июнь 1989 года. Лефортовский следственный изолятор

Гробовая, давящая на уши тишина была «фирменным» стилем Лефортовской тюрьмы. Полы были застелены резиновым покрытием, глушившим шаги, надзиратели по боксам ходили только в тапочках на мягкой подошве, петли многочисленных дверей всегда тщательно смазывались, ключи в замках поворачивались без единого звука. Кто и когда подсказал этот трюк, неизвестно, но более действенное средство воздействия на заключенного придумать было сложно.

Тишина обволакивала, растворяла волю, рано или поздно рождалось чувство полной отрешенности от внешнего мира, какое, наверно, возможно только в монастырях. И там, и здесь выдерживали только сильные духом, успевшие выковать в себе несгибаемый стержень, остальных неминуемо развозило. Тишина становилась ежедневной, ежеминутной пыткой. А человек не может жить один, и когда единственным живым существом оказывается сидящий напротив следователь, естественная потребность в общении становится губительной. Надо только набраться терпения и ждать, когда сознание, утомленное тишиной и неизменностью окружающего мира, растворит «образ врага» и превратит следователя в добродушного, все понимающего случайного попутчика в поезде, перед которым можно раскрыть, не боясь насмешки и последствий, самое сокровенное.

Журавлев приехал вовремя, но пришлось ждать, пока освободится кабинет для допросов. Как всегда, в курилке толклись следователи: бодрые и беспечные, уже успевшие обработать своих «клиентов», и нервно-вздернутые, утомленные вынужденным бездельем, — те, кто, как Журавлев, еще ждали своей очереди. Стоял обычный кагэбэшный треп, обсуждали все, от футбола до интриг в высшем эшелоне, перемежая анекдотами и секретными сведениями. Когда кто-нибудь не выдерживал и начинал клясть лефортовских начальников, до сих пор не удосужившихся оборудовать нужное количество кабинетов, в ход шла дежурная шутка: «Не гони лошадей, парень. Посадят, натрепешься всласть!» Шутку всякий раз встречали дружным гоготом.

Журавлев смеялся вместе со всеми, хотя отлично чувствовал скрытый подтекст. Любой из тех, кто сейчас коротал время в курилке, в любой день мог оказаться по другую сторону стола в кабинете для допросов. На Руси от сумы и тюрьмы зарекается только полный дурак. У всех здесь собравшихся жизненная альтернатива была проста: либо пенсия выше среднесоюзной нормы, либо нары в спецзоне для государственных преступников. Органы под давлением времени несколько ослабили хватку, правило «шаг влево-право — считается побегом, стреляю без предупреждения» на простого гражданина уже не распространялось в той степени, как это было в славные времена культа личности. А любой, даже самый ничтожный сотрудник органов всю жизнь ходит под дамокловым мечом, украшающим эмблему его конторы.

* * *

В кабинет ввели Кротова, и Журавлев ужаснулся, как же сдал этот человек. С тех пор, как у Журавлева отобрали это дело, он Крота не видел. Четыре года Крот просидел под следствием, прокурор исправно подмахивал очередное постановление о сохранении меры пресечения, и Крота все глубже засасывала тина Лефортовской тюрьмы.

«Все, спекся Крот, — подумал Журавлев, разглядев желтый налет на дряблых веках Кротова. — До лета не дотянет».

Если клест долго сидит в клетке, у него начинает отмирать чешуя, покрывающая лапки. Такого, с лапками, словно пудрой посыпанными, называют «сиделый». Белые лапки — верный признак, что птица давно смирилась с неволей и другой жизни уже себе не представляет. Желтый налет на веках зека — верный признак того, что камера сделала свое дело.

— Закуривайте, Савелий Игнатович.

— Бросил.

— Поговорим?

— Поговорим, Кирилл Алексеевич. Время у меня есть.

— Я с вашего разрешения покурю. — «Отлично! Сразу два добрых знака. Боялся, что Крот запрется. Психиатры это называют „синдром отрицания“, у нас проще — „глухая несознанка“. Крот держит несознанку уже четвертый год, вполне мог нажить себе легкую форму помешательства. Во-вторых, память сохранил. Да, в-третьих, лично против меня ничего не имеет. А вычислил и брал его я, это он знает».

— Не надо, Кирилл Алексеевич. — Кротов нервно потер колени сухими белыми пальцами. — Мы друг друга хорошо знаем. Зачем эти игры? Тренируйтесь на студентиках-диссидентиках. Со мной не надо. По делу мне сказать нечего. Да и нет у вас на руках дела, так ведь? Я так понимаю, не одну подпись пришлось собрать, пока ко мне допустили.

— Что правда, то правда, — улыбнулся Журавлев. — Птица вы важная, к вам на прием, как к министру — не пробиться.

— Если бы вы знали, как вы правы, — вздохнул Кротов.

— Я же знаю, что не было в Союзе цеха, к которому вы бы не приложили руку.

— Голову, товарищ Журавлев, голову! Да и это тезис еще нужно доказать. Ваши коллеги уже четвертый год доказывают.

— Ну и пусть доказывают, работа у них такая. — Журавлев прекрасно понял намек, за четыре года следствие не продвинулось ни на шаг. Зациклиться на этой теме означало сразу же отдать инициативу в разговоре. Это была ловушка. Кротов, как искусный рыболов, забросил крючок прямо ему под нос.

— А у вас, выходит, уже другая? Как же на воле время-то летит! — подсек Кротов.

«Вот так мы с ним пять месяцев и веселились, пока не раскусил, что за фрукт этот Кротов. И тактику его разгадал. Он все и вся считает на много ходов вперед. Просчитывает возможные вводные фразы собеседника и убивает их по одной, не позволяя перейти к интересующей того теме», — подумал Журавлев.

— А вы не изменились, Кротов.

— Тюрьма не меняет, она только портит.

— Хорошо, перейдем к делу.

— Надеюсь, не к моему. Иначе, предупреждаю, беседа пойдет под протокол. Вопрос-ответ, запись в протокол — моя подпись под каждой строкой.

— Наслышан, как вы тут следователей чистописанию учили. Будь по-вашему! Просто поговорим. Будем считать, что я обратился к вам за консультацией. — «Его консультация стоила один процент от суммы, из-за которой возникли проблемы. Промолчит или ляпнет?»

Кротов промолчал. Он закинул ногу на ногу, сцепил пальцы на колене и принялся медленно раскачиваться вперед-назад. Наклонил голову, подцепив острым подбородком воротник рубашки. Сейчас он действительно напоминал длинноносую птицу, осоловевшую от тишины и тепла.

— Я вас уважаю, Кирилл Алексеевич, — начал Кротов, не меняя позы. — Вы достойный противник. Кроме этого, вы уважаете своих врагов, а это всегда умножает шансы на победу. Мы будем говорить о весьма общих вопросах. Никакой конкретики и никаких имен. Так пойдет?

— Согласен.

— Надеюсь, вы не обидитесь, если некоторые темы я вообще откажусь обсуждать.

— Не обижусь. — «Уже выстроил свою игру, шельма. Успел все просчитать. Хорошо же я его изучил! Не птицу он напоминает, а гроссмейстера, уставшего от сеанса одновременной игры в Доме пионеров». — Журавлев ткнул в пепельницу окурок и сразу же прикурил новую сигарету. Поднял глаза и увидел, что Крот хитро скривил в усмешке тонкие синеватые губы. — Что?