— Проследи уж, СЕРЖАНТ! — рычит Даннер, стремительно выходя в дверь.

Дуган свирепо смотрит на нас. Мы получили «неуд» за первый армейский смотр. Мы по-прежнему придурки и неудачники. Никогда не стать нам солдатами…

— О, дружище, — шепчу я соседу, — теперь мы в говне. Дуган сожрёт нас и косточки выплюнет…

В тот вечер и всю следующую неделю после ужина мы отрабатывали то, что Дуган назвал «маршем с сундучками». Нужно было притащить сундучки на беговую дорожку и, взвалив на плечи, с полным боевым снаряжением бежать рысью добрую милю. Тот, кто отставал, ронял ношу или просто спотыкался, должен был бежать вторую милю.

А Дуган трусил рядом с банкой пива в руке.

— ШЕВЕЛИСЬ, ДАВАЙ, ДАВАЙ…БЕЖАТЬ, ПОКА ЖОПА НЕ ОТСКОЧИТ, СУКИНЫ ДЕТИ, А ТО ПОЛУЧИТЕ 45-ЫМ РАЗМЕРОМ ПО МЯГКОМУ МЕСТУ.

В пятницу, в последний вечер наказания, Дуган сообщил, что по результатам смотра 2-ой взвод признан самым плохим из-за Де-Грута.

— Эй, где этот козёл? Где Де-Грут? — посыпались вопросы.

— О, — дьявольски улыбается Дуган, — сегодня я освободил рядового Де-Грута от «марша с сундучками», ребята. Он сказал, что не хочет бегать, что у него болит голова, что ему надо развеяться, поэтому я дал ему отдохнуть…

— Почему это? — спросил кто-то. — Чем он сейчас занят?

— Думаю, шарахается где-нибудь с девкой.

У Дугана садистское понятие о справедливости. Он сам поставил Де-Грута в такое положение, не позволив бежать в последний вечер. Он хотел, чтобы мы проучили Де-Грута за то, что прятал шоколадки в грязном белье.

И Де-Груту устроили тёмную. После отбоя трое парней потащили его за казарму. Шестеро других, прячась в тени, накинули ему на голову одеяло и всыпали по первое число этому сладкоежке из Сагино. Одного поставили на шухере, чтоб свистнул в случае чего.

Конечно же, мимо никто не проходил.

Дуган сидел в своей комнате, пил пиво, и, посвистывая, чистил обувь. Экзекуция, наверное, звучала музыкой для его ушей. Он никогда потом об этом не заикался, а Де-Грута больше никто не видел в роте с шоколадкой. Однако синяки с его тела сошли только через несколько недель.

Джонсон тоже не избежал наказания. Трясун целую неделю по два часа кряду ежедневно нёс пожарную вахту в придуманной Дуганом униформе.

Обмундирование состояло из белых трусов, ремня, ранца и боевых ботинок, на лицо надевался противогаз, а на плечо вместо винтовки вешалась швабра.

На худого как зубочистка Трясуна стоило посмотреть. На время наряда назначался ещё один солдат, чтоб следить, как эта китайская лапша из Сандаски прилежно марширует вдоль коек, выискивая очаги возгорания, пока остальные спят мёртвым сном.

Джон-Трясун относился к своему наказанию бодро и с юмором, что было для него характерно, и был уверен, что это поможет ему стать хорошим солдатом. Мы восхищались его выдержкой и после этого случая стали всячески его оберегать.

Физзанятия предполагалось проводить в помещении, если показания влажного термометра — среднее арифметическое температуры и влажности — превышали 95, но так как многим из нас была дорога во Вьетнам, Дуган немного изменил правило и заставлял маршировать и бегать под безжалостным солнцем независимо от показаний прибора.

В свободную минутку Дуган любил подшутить над подчинёнными. Среди нас был неуклюжий поселянин с гор штата Теннеси — Уитни Термонд.

— Зачем ты пошёл служить, Термонд? Путешествия? Развлечения? Приключения? Наверное, ты подумал, что армия научит тебя обращаться с электроникой, и ты все три года будешь давить на клавиши какого-нибудь огромного компьютера. Всё это го-о-овно, солдат, такие дуболомы, как ты, давят только на швабру и метлу.

Термонд улыбался и отвечал на своём медленном протяжном сельском наречии: «Не-а, сар-джант, армия принесёт мне настоящую пользу».

Однажды вечером после ужина Термонд и чёрный мерзавец из Чикаго по фамилии Петерсон, который всем хвастал, что сломал уйму целок, затеяли потасовку у столовой.

Началось всё с шутки: с разносом в руках один попытался поставить другому подножку. Но дело приняло серьёзный оборот. Руками не махали. Вместо этого они танцевали, пинаясь и пытаясь свалить друг друга с ног.

Петерсон, который давно доказал, что ни в грош не ставит белых, выиграл битву: как заправский каратеист с чёрным поясом он стремительно махнул мускулистой ногой и врезал Термонду ботинком по зубам, вколачивая этому тугодуму слова ярости в глотку и выколачивая их из его задницы.

Ботинок рассёк Термонду губу и выбил два передних зуба. Схватившись за рот, выплёвывая кровь и мыча, он осел на кучку еды, свалившейся с перевёрнутого разноса.

— Я тебя достану, сукин сын! — крикнул он Петерсону, зажмурил глаза и съёжился, потирая больную челюсть.

Петерсон не проронил ни слова. Просто хмыкнул и гордо отошёл. С ним было опасно шутить. Даже его братья ходили вокруг него на цыпочках. У него было каменное лицо, но подвижный характер; он не торопился предупреждать, зато быстро кусался, и трудно было предугадать, на ком он отыграется в следующий раз.

Одного сержанта-инструктора только что вернули из Вьетнама с понижением в должности за жестокость. Во время дневных физзанятий он наступил солдату на руку, когда тот отжимался, и сломал три пальца. А ещё через несколько минут ударил другого в бок и сломал два ребра.

Картина взращивания бойца была бы не полна без тренировки его голосовых связок, поэтому на утренних кроссах мы разучивали армейские песни, чтобы поддерживать ритм на разминке.

Пойло? К чёрту!

Табак? К чёрту!

Тётки? К чёрту!

Вверх — пошёл, вниз — пошёл…

Докажу: служить в десантной части я могу,

И родился я на ужас и на страх врагу —

Воздушно —

десантный,

однозначно…

Где-то к пятой неделе мы начали приходить в норму, хотя Дуган и не желал признавать это.

— Дай новичку расслабиться, и он проволынит всё время, — говорил он.

Поэтому независимо от чистоты нашей казармы, натянутости коек, начищенности ботинок и блях, он по-прежнему обзывал нас «кучкой неряшливыхых и расхлябанных штатских».

Но Дуган начал нам нравиться, мы вдруг осознали, что хоть он и орал на нас, мы тоже стали ему родней. Мы уже меньше принимали на свой счёт его ругань, и, казалось, он постепенно смягчался и легче обращался с нами.

Солдаты 2-ой роты прибыли со всех обтрёпанных краёв Американской Мечты: белые с грязных бедных ферм и шахтёрских городков в Аппалачах, чёрные с Юга и дети, которые росли в городских новостройках и трущобах, играя с ручными крысами.

Без среднего образования и трудовых навыков, они не знали своих отцов и были не в ладах с этой жизнью, никогда не ели три раза в день и не имели пары кожаных ботинок, покуда их пути не пересеклись с армией.