В то, что бабулькам на пенсии тоже нелегко, дядя Петя категорически не верит. Считает, что и семечками они торгуют исключительно потому, что уже во вкус вошли, приятное с полезным совмещают. Чем по квартирам плесневеть, они на свежем воздухе: гал-гал-гал. А семечки-то они на машинном масле, что ли, жарят, веселится дядя Петя! А стакашки-то у них – смех: как говорится, ткни пальцем – сухо останется. Донышко то-олстое! Однозначно!

Чувствуя, что пенсионерки – ещё одно больное воспоминание дяди Пети, меняю тему разговора. О наконец-то наступившем, властно заявившем свои права лете. Дядя Петя оживляется: он любит лето – тепло, славно. Отведёт душу, порыбачит (кивает на вросшую в землю детскую деревянную лодочку: что червей под ней можно будет накопать!) Рыба – не, не на продажу. Речную рыбу плохо берут – мелка. А крупная – это только у браконьеров, которые сети раскидывают. Шкурники. Дядя Петя помирать будет, на такую подлость как браконьерство не пойдёт, однозначно.

Грибы тоже неохотно покупают. Боятся, что вдоль дорог собирал: ядовитые, мол, свинец содержат. Чудаки! Как будто то, что они на своих огородах растят, чище!

Вот что хорошо берут: это веники. Берёзовые, можжевеловые, пихтовые. Дядя Петя их навострился сушить так, что листья сохраняют упругость, яркий зелёный цвет и аромат. В распаренном виде они не осыпаются, а будто горячими влажными пальчиками прохаживаются по млеющим, вздрагивающим в предвкушении яростного, исступленного хлёста плечам и спинам… Эхма!

Знатоки нарасхват берут веники у дяди Пети. У него и свой клиент есть. А нахохленные бабки, стоящие у бани со своими жестяными, звенящими на ветру метёлками – у них только последний дурак возьмёт, однозначно.

Рыбку дядя Петя вялит на балконе, грибы сушит в духовке. Под пузырёк аптечного боярышника – самое то. Боярышник – это от сердца, вроде лекарства, ты не подумай. В общем, питается как все нормальные люди. А то выдумали: собак едим! Кабы ели, их бы столько по улицам не бегало – с телят, сало под брюхом трясётся, на людей бросаются.

Но основное, самое необременительное и верное занятие всё-таки – бутылки. Вроде хобби, а копеечка в карман капает. «Могикане» работают в гордом одиночестве, хотя в последнее время жутковато одному по позднему – вернее, раннему времени. Подростки со своих гулянок возвращаются – этим волченятам лучше не попадаться.

Ну и что, что взрослый мужик? А их восьмеро! Ну и что, что грабить нечего? Нынче не из-за денег убивают, а из удовольствия, ты разве не знала?!»

Бабка Августа была простушкой не по годам.

Все ее подружки, тоже которые с небольшой пенсией, давно пристроились в разные места. Одна, например, по великому блату работала уборщицей в церкви. Там свора таких же злобных старушонок яростно возила швабрами по полу, лебезила перед молодым священником, у которого из-под рясы торчали джинсы, шипела на любопытную молодежь, грызлась между собой… Весело жили. Не везло лишь бабке Августе. А ведь жизнь бабка прожила – дай Бог каждому. Во-первых, пятьдесят четыре года назад Августу с ее носиком-огурцом и репутацией блаженной, чуть не дурочки, выдали замуж за здорового работящего парня в соседнюю деревню – и раньше старшей сестры, красавицы Агнии.

Всего у Августы народилось девять детей. В живых остались двое: дочушка и сын. Как ни жалко было, а в голодном году все б сами померли. Любимца, сынка Борюшку, тоже потом Бог прибрал. Простудился мальчонка, бегая по двору в дырявой обувке, и на Покров схоронили – сгорел нутряным огнем. По весне, когда во дворе сошел снег, Августа, воя, исползала, исцеловала жаркими губами вытаянные в черной весенней земле прошлогодние следышки от Боренькиных ножек.

Неведомая сила, подымавшая в то время многих деревенских, перенесла в город и небольшое Августино семейство. Ее взяли уборщицей при магазине «фрукты-овощи». Муж тут же работал грузчиком. Круглый год были при фруктах-овощах.

Началась война. Туго пришлось бы Августе с дочкой, кабы не бачки с овощной ботвой, с фруктовым гнильем. Они все это перебирали, отмывали, варили густое вонючее пюре – выжили, слава тебе, Господи.

Мужа на войне убило. Августа сильно горевала. Но подоспели иные заботы: Валькино замужество хотя бы. Мужиков после войны негусто было. Дочь Валька росла груболицая, длинноносая, но характером не в мать: нахрапистая, злая, чего хочет, того добьется. Скоро она привела с завода, где сама работала, тихого тощего паренька Витьку с фанерным чемоданчиком. Занавесились на полкомнаты, составили вместе две раскладушки и стали спать не расписавшись. Это мало беспокоило Августу: она Вальку знала. Как дочь забрюхатела, сразу пошли в загс.

Народилась внучка Олюшка, в которой Августа души не чаяла. В то время она подрабатывала уборщицей при том же овощном магазине, и еще ездила в дальний район мыть подъезды в многоэтажном доме. Но бабку уломали: дала согласие походить за Олюшкой годик-другой. Все бы ничего – жалко, Августа теряла прикормленное место. Но и это можно было потерпеть, потому что Олюшка росла сущая умница и красавица. Зять Витька ей тоже очень даже нравился: скромный, уважительный.

Потом все пошло наперекосяк. Витька что-то загрустил, начал попивать и, непутевый, кончил тем, что стащил у соседей телевизор. Он спрятал его в картонную коробку под раскладушкой и лег спать. Утром его забрали в участок. Горевала по нему одна бабка Августа. Олюшка была еще несмышлена, а стервоза Валька сразу оформила развод и выскочила замуж за нового хахаля (Августа сильно подозревала, что из-за ихнего давнишнего хахальства и грустил Витька).

Новый зять Колька привередничал. Ему не нравилась бабкина каморка в бараке, не нравились составленные вместе раскладушки. Самое нехорошее: зятю Кольке начинало не нравиться, что у Вальки уже есть Олюшка. Как на грех, Олюшка росла бойкой, языкастой, вечно в неподходящую минуту попадалась Кольке на глаза. Девчонку держали в невиданной строгости. Она мыла полы и посуду, стирала, бегала после школы в магазины и помогала бабке возиться с годовалым Димкой.

Когда Колька принимался поедом есть Олюшку, у бабки будто в груди что-то подымалось и каменело от жалости. Бабка Августа не выдерживала, вступалась. Но ее сразу отправляли спать на ее место под бараний тулуп под стол. Бабка хитрила: приподнимая краешек тулупа, зорко следила одним глазом за происходящим.

Колька выговаривал жене:

– Ты ее не лупишь.

Бесстыдница и сволочь, Валька отмалчивалась.

– Не лупишь, – продолжал Колька, – а – лупить следует. Распустилась донельзя.

Бабка, сморкаясь, подавала из-под тулупа глухой голос:

– Ак она и так вам все делат. За што лупить? Девка всех обстирыват. Ты, Валька, рази за Димкой штанки стирашь?

Очень скоро у Вальки завелось свое постельное белье, не в пример бабкиному – тугое, отливающее синевой. Колька-павлин заимел дюжину рубашек, а к рубашкам – пестрые галстуки. Все добро Валька запирала в шифоньер и ключ прятала.

Потом им от завода дали квартиру, бабка Августа осталась одна. Кряхтя и держась за поясницу, опять взялась за швабру.