Вадя рано просыпался, пил растворимый кофе, разминался и спускался к первой очереди. Утром, когда бывало пасмурно, мешал "плоский" свет, но это даже было полезно для Вади. Ноги начинали чувствовать гору. Он поднимался два-три раза в полупустом вагончике. К десяти поднималась вся группа. Поднимался Руби с телефоном у уха, его люди расставляли флаги и растяжки, начинали откапывать хафпайп.

Вадю за неделю стали узнавать подъемщики, спасатели, такие же, как он, ранние катальщики.

Он завтракал (завтракали почему-то наверху, в трейлере) с группой и несколько раз прыгал без оператора. Потом он прыгал для Руби. Потом что-нибудь ломалось. У "Бетакама" садилась батарея. Приносили истеричный факс из головного офиса. Из факса следовало, что на Ваде и Руби должны быть не синие и желтые рукавицы, а зеленые и красные. Или Руби, человек в общем-то не склочный, замечал, что у Вади повязка "Скотт", и устраивал "шкандаль". Руби всплескивал руками, кричал и пытался втолковать Ваде про штрафы. Правда, быстро остывал, хлопал Вадю по плечу, показывал на хаф-пайп и миролюбиво говорил: "Вперед… Еще разок…" Вадя прыгал, оператор сдержанно аплодировал, удерживая камеру на плече. Потом опять задувало, Чима Бьянка и Валлечету заволакивало серой хмарью, Руди уходил пить кофе. Вадя перемигивался с Аннушкой, шел к канатке, поднимался на ледник и долго, длинными дугами пролетал до нижней очереди, где вокруг кафе, обшитых коричневым тесом и крытых красной металлической черепицей, толпились лыжники и досочники и почти не дуло. Руби мог бы снимать и у нижней очереди, но ему нужна была панорама Валлечеты.

Все это было немножко не то, что нужно. Было все это таким физкультурным, совершенно необременительным катанием. Так катаются в Гудаури – от стакана до стакана. Но Вадя точно знал, что впереди и другое катание. А пока он с наслаждением уставал на зализанных, разратраченных склонах. Он катался до съемок, во время съемок и часа два после. По вечерам Вадя выпивал по стаканчику виски с Руби и Аннушкой, они смотрели снятое за день. Потом еще смотрели старые записи, как Руби спускался в Валь-д'Изере вместе с Фулбрайтом. Или в Чимбулаке с Попорте. Или в Марибеле с Вадей. Вадя прощался с Руби и Аннушкой, поднимался на ратраке (ратрачники его привечали, Вадя уже стал местной достопримечательностью – ратрачники, подъемщики и спасатели много чего видели, Вадю оценили) в свой трейлер, принимал душ и покуривал. К тому времени у него уже болела голова. Он наловчился изобретать микстуры, вытряхивал анальгетики из ампул в стакан, добавлял воды и выпивал. На вкус это было отвратительно, но помогало лучше таблеток. Голова по вечерам болела невыносимо, иногда Вадя поскуливал, сворачиваясь в калачик на кушетке, его кружило, несколько раз он падал и ушибался. Еще он заметил, что хуже чувствует запахи. Но он стал быстрее засыпать. Он весь день делал все, чтобы уставать и засыпать быстрее.

На пятый день распогодилось, они сняли все, что хотели. Вадя даже загордился, когда смотрел последнюю запись. Глядя на то, как он все выполняет на "биг-эйр", Вадя подумал, что он, наверное, один из лучших в Доломитах в этом сезоне. И в Европе он один из лучших. Руби не снимал его в экстриме, но Вадя знал, что в экстриме он тоже будет хорош. Лишь бы голова не болела днем. Только бы не болела днем…

В последний день съемок он спустился к длинному выкату. На склоне сидели здешние ребятишки и ждали Вадю. "Как тюлени на льду", – подумал Вадя. Лыжники, те, когда останавливались, стояли. А досочники сидели. Стайками. Ребятишки увидели Вадю, вскочили, попрыгивая на досках, заскандировали: "Вадя! Вадя!" – похлопали рукавицами и полетели вниз. Вадя пошел за ними, обогнал, показал "как надо", ребятишки восторженно кричали ему в спину. У подъемника они протягивали ему доски, маркеры, он, загордившись, расписывался, фотографировался в обнимку.

Вечером Руби устроил party, все выпивали. Руби вручил Ваде семьсот долларов, еще дал подписать бумагу. Вадя догадался, что это отказ от каких бы то ни было авторских притязаний. Руби сказал, что трейлер оплачен еще на две недели. А Аннушка сказала, что через неделю в Бормио приедет их приятель Патрик, которому нужен борд-класс. Патрик – fat и lazy, кататься станет два часа в день, не больше. Патрик готов заплатить четыреста, но надо запросить тысячу, тогда он заплатит шестьсот. Еще Аннушка сказала, что отец мальчишки, которого Вадя три дня тому назад научил делать "one-foot", – начальник карабинеров. Поэтому, когда подойдет к концу виза, надо спуститься в Бормио, пойти в околоток, с визой Ваде помогут.

Утром Вадя сердечно простился с Руби, поцеловал Аннушку в сухую смуглую щеку.

Группа приготовила для Вади кассету – смонтировали одного только Вадю, как он прыгает, как исполняет "фри-райд", как курит на крылечке трейлера, даже как огрызается на Руби, все это с музыкой "Кармина Бурана" и "Allegro non molto",

"Four seasons". Вадя был тронут. После завтрака группа сгрузила в вагончик сумки, доски, растяжки и флаги, треноги и осветители.

А Вадя докурил, бросил сигаретку на снег и пологими дугами пошел по склону, стараясь держаться под вагончиком. Он так с ними прощался.

В середине апреля, числа, может быть, пятнадцатого – "…давным-давно – кажется, в прошлую пятницу…" – Берг, Никон и Тёма подъехали к дому Гарика Бравермана.

Берг вынул ключ из замка зажигания и сказал:

– Могли, между прочим, прекрасно посидеть у меня.

– Не ворчи. – Тёма с заднего сиденья похлопал Берга по макушке. – Неудобно.

Давно у него не были. Надо соблюдать… ротацию.

– Ты же можешь здесь машину оставить, – рассудительно сказал Никон. – Поезжай домой на такси. На метро поезжай.

Уж Никон-то понимал – Берг прежде всего недоволен тем, что нельзя выпить по причине руля.

– И то верно, – бодро сказал Берг.

До Никона логический ход типа такси ему в голову не приходил.

– Вот и хорошо, – сказал Тёма. – Вот все и устроилось. Вот и ладненько.

Никон грузно выбрался из машины, шумно вздохнул, хрустко потянулся и сказал:

– Он обижается, если к нему не ездить.

– Ага, – сказал Берг. – Он то брюзжит, то обижается. Одно удовольствие с ним дело иметь. Редкой души человек…

Бравик открыл дверь, едва Тёма нажал на кнопку звонка.

– Здорово, мужики, – сказал Бравик. – Берг, Машка звонила, сказала, чтоб ты здесь машину оставил.

– Наши жены – это пушки заряжены! – хохотнул Никон за спиной у Берга.

– Святой человек, – истово сказал Берг. – Святой. Как чувствует, когда папа хочет выпить!

Бравик был хрестоматийный холостяк. Почти не пил, не курил, не читал беллетристики и отвлеченного, не катался на лыжах и не любил беспредметных разговоров. При всем при том оставался цельным и умным человеком, настоящим мужчиной. Разумеется, для тех, кто был способен это разглядеть в толстеньком, лысоватом, сварливом Бравике. А Тёма, Никон, Берг, Гаривас и Гена Сергеев (трепачи и сибариты) все разглядели много лет назад.