«Не суетись, Леня, ни хрена внизу нет, — так тихо сказал он заму, что расслышал только Донец. — Забираешь одного радиста и Хафизуллу — переводчик может понадобиться — и идешь тропой Парахони. Погляди заодно, как там Икар, мы оставили его в сарае…»

«Пойдет с нами?» — не понял Донец.

«Кто, Суслов? Разве что в жидком состоянии. В ведре, например…»

«А ты?»

«Подберусь к мальчишке. Через него Алик должен был мне что-то на словах передать. Только интересно, где я там найду переводчика. Не напрасно меня ругали в школе, когда я пропускал уроки пуштунского языка. Шутка!.. Потом я — на лесопилку». — И не ожидая ответа, Дрепт беззвучно канул с плато: только зашуршал от первого рывка под тяжестью тела канат.

«Напрасно вы, товарищ заместитель комгруппы, не сказали товарищу командиру о Суслове. Покрываете!..» — услышал Донец от Яна Нехая, второго радиста. То ли шутливое, то ли назидательное, то ли шутливо-назидательное, не поймешь.

Примем за шутку, решил Донец, и шуткой ответим. Что и сделал:

«А еще мне надо было сказать нашему капитану, — в группе демонстративно не признавали понижения Дрепта в звании, — что он на войну собрался, как на курорт. У каждого из бойцов рюкзак под пятьдесят каге, а он, видите ли, как в той песне Окуджавиной… «Иду себе, играю автоматом…» Альпинист, видите ли!»

Рассмеялись все, кроме Хафизуллы, трудно въезжающего в менталитет шурави, несмотря на годы учебы в Москве и знание русского языка. Все — это оба радиста, Толя Андрущак и Ян Нехай. И Донец вдруг пожалел о сказанном: не перегнул ли палку по части субординации? И потом — Нехай, не следовало ли действительно рассказать Дрепту о странностях москвича? Дело совсем не в табельном оружии офицера — не уставной «Беретте» и не уставном пижонстве, которое мог себе позволить только этот блатной племянник — марочный коньячок, «Честерфилд» (то, что делился с другими, ничего не значит). Они тоже ведь не ходили по струнке и расслаблялись не только в спортивном зале. Но у всех крепло подозрение, что он — наркуша и подсел не на конопле, а на вещах посерьезней. И поймал его, когда он глючил, Парахоня, который затем терпеливо приводил его в порядок своими методами. Но тогда они решили, что если Парахоня сам не сообщил командиру о Суслове, то им это не к лицу, так как попахивает доносительством. «Мы оставили его в сарае…» — вскользь бросил Дрепт о Суслове. Не раненого же оставили, наверняка наширенного сверх всякой меры.

Тарас Парахоня, санинструктор с физическими данными, да и повадками хрестоматийного запорожского казака, и в самом деле поймал москвича на глюках. Но «колеса» оказались сиднокарбом, новым стимулятором, еще только проходящим клинические испытания и недостаточно изученным. Одна-две его таблетки вызывали усиленный прилив бодрости, а потом — желание «повторить». И, как побочный эффект, — галлюцинации. Те немногие, кто испытал сиднокарб в походе, зареклись его принимать, считая, что стали подопытными кроликами в нехорошем эксперименте.

«Адик, — мягко пожурил Парахоня москвича, — поверь деду Тарасу. Если по блату, то не обязательно самое полезное. Наши старики говорили, не все, что падает с неба, от бога».

На этом инцидент был исчерпан. А Суслов впал в задумчивость. Если бы дело происходило в киноромане сталинской эпохи, эту задумчивость можно было назвать хорошей. Та хорошая задумчивость, когда эгоист прозревает. Начинается его перерождение. Но эта задумчивость для героя этого киноромана была нехорошей. Суслов понял, что заигрался. И путь на Даунинг-стрит с ее Интеллидженс сервис для него не усыпан розами. Прежде всего из этих чертовых Чартази надо выбраться с честью. Так думал он перед высадкой на плато. После высадки он уже совершенно размяк и не владел собой.

…Командир Дрепт оказался более прав по части необъяснимой одинокой пулеметной очереди со скалы, чем Донец и гранатометчики. С той только незначительной разницей в реалиях, что моджахеды не обкурились. Почему не открыли огонь снайперы, знали они и их полевой командир Махмуд Риштин: его снайперы сидели поодиночке, без вторых номеров, и обезопасить свой неурочный сон друг другу не могли, поэтому они спали поочередно — по графику, но без приказа Махмуда огня открыть тоже не могли, как и спать. С винтовок, до полного захода солнца, даже снимались оптические прицелы. Порядки в отряде Риштина царили жестокие, и не благодаря фанатизму Риштина, а его высокомерию выходца из захиревшего знатного рода. Для него солдаты были таким же быдлом, как мулы и яки. Получив радиограмму из Читрала, предписывающую возвращаться, он с холодным любопытством наблюдал, как рвутся в пулеметном гнезде гранаты шурави, разбрызгивая кровавыми кляксами его людей. Ему не было жаль ни людей, ни хорошего пулемета. В его переходе к Чартази — может быть, вообще последнем в жизни переходе, — ему не понадобится ни то, ни другое. Не было жаль еще живых снайперов. Он отдаст им приказ держаться до последнего патрона, пусть шурави попотеют. И чтоб победа им не показалась легкой, уходя, восстановит за собой все минные ловушки. На Ландайсин, что-то подсказывало ему, он больше не вернется. «Прощай, красивый Ландайсин! Ты мог стать моим…» — сказал он вслух. И перепуганный недавней перестрелкой долговязый радист из Камдеша на стареньком «К-750» вздрогнул и обернулся. Это не тебе, сказал ему одними глазами Махмуд, и — мотоцикл еще не успел тронуться — дал короткую очередь ему в спину. Радист здесь ему тоже больше не понадобится, а мотоцикл очень пригодится. «Тебе не повезло стать моим рабом», — сказал он уже мертвому долговязому с очень грязными ногтями.

В Афганистане полно мужчин по имени Махмуд. Богатых, среднего достатка, бедных и нищих. Но Риштин — не такая уж и распространенная фамилия и принадлежит знатному роду ученых, обязанных особым отличием эмиру Абдуррахману. Считается, один из предков Махмуда вдохновил этого кабульского эмира на «проповеднический» поход на языческие племена, обитавшие в труднодоступных землях нынешнего Нуристана. «Железный эмир» обратил их аборигенов в истинную веру около века назад, якобы посулив в начале похода своему мудрому преданному советнику в случае успешного его завершения покоренные земли в родовое правление. Но скрепить обещание документом не успел. Что он просто передумал, никто из Риштинов, кроме брата Махмуда кабульского историка Ахмада, не допускал. Моджахед Махмуд был очередным Риштином, которого эта идея-фикс сводила с ума. И к нему судьба была более благосклонна, чем к остальным его сородичам. Он жил в эпоху большой афганской гражданской смуты, имел очень надежный американский «Эффилд» с оптическим прицелом и карт-бланш восстановить историческую справедливость для своего знатного, но обмельчавшего рода.

Он был уже в пяти милях от цели — в Чартази правил его главный конкурент на правление старик Абдулхай Али, — когда понял, что его обошли. Его союзники в Пакистане, в неслыханных масштабах промышлявшие героином, снюхались со стариком из Чартази и предали Махмуда. Самое оскорбительное в этом предательстве было то, что с ним самим, Махмудом Риштином, поступили, как с быдлом. Его отзывали в Читрал, чтоб он здесь не путался под ногами, а может быть, зная его бешеный нрав, и физически устранить. Всю эту информацию он получал от камдешского радиста, которому хорошо платил долларами. Оскорбительно было и другое. Его, бескомпромиссного воина Махмуда Риштина, променяли на двурушника Али: ни для кого не было секретом, что хитрый старик пользуется доверием так называемого народного правительства.