— Что ты предлагаешь? — задумчиво спросил Андрей.

— А что тут можно предлагать? Бросаем к чертям эту железку, — кивнул в сторону машины, — и смываемся.

— Риск есть, ты прав. Но уходить пока не будем. Они могут отсиживаться, чтобы переждать ливень. Давай пройдем километра полтора в сторону села и часик подождем. Даже если немцы сунутся сюда, мы заметим их намного раньше, чем могли бы, сидя в кабине. К тому же появится возможность маневрировать.

— Да не будет уже этих ребят, лейтенант! И дело тут не в германцах. Просто ушли твои поляки к чертям. Их трое, оружие есть, это их земля… Что им делать в нашем Союзе, за границей? А здесь они пристанут к любому отряду, или создадут свою группу. Что касается этого сосунка, отпрыска королевского рода, то он мне вообще не понравился. С первой минуты его появления у машины.

— Я сейчас о другом думаю: все-таки наш побег удался. Те, с кем свела нас судьба в том эшелоне, до сих пор терзаются муками плена, многие уже, наверное, погибли, многие истощены. А мы с тобой вырвались на свободу, завладели оружием и идем к своим, по существу, с боями.

— Ну, бои — это уже на твоей совести. Мы могли пройти Польшу вдвое быстрее, не рискуя головами возле каждого хутора.

«Нет, очевидно, до конца нашего рейда до Днестра мы так и не поймем друг друга, — испытующе взглянул на него Беркут. — Почему? Да потому что этот человек все еще не желает чувствовать себя солдатом. Потому что стычки с врагом, из которых они, кстати, до сих пор выходили с честью, все еще вызывают в нем страх, вместо того чтобы вызывать прилив мужества».

— Будь я твоим командиром в армейской части, я бы лишил тебя звания ефрейтора, — спокойно, негромко проговорил Беркут.

— В этом я не сомневаюсь.

— Не из вредности, а из-за того, что звание-то все-таки особое. Оно означает: отличный, знающий службу солдат. Ты же солдатом так и не стал. В мирное время это еще было бы как-то объяснимо, а в военное не имеет ни объяснения, ни оправдания.

— Тебе, Беркут, никогда не приходило в голову, что я вообще давно забыл, что когда-либо был этим самым ефрейтором? — желчно улыбнулся Арзамасцев. — Причем забыл с того самого момента, когда попал в плен. И если бы не ты, лейтенант…

— В плен, хочешь сказать, сдался добровольно? — перебил его Андрей. — Только откровенно, я на тебя не настучу.

— А насильно в плен не берут. Или руки вверх, или ноги врозь. Ты-то, конечно, и в плену ни на минуту не забывал, что являешься лейтенантом. А как же: не портянка солдатская — офицер. Хотя наверняка тебя уже давно вычеркнули не только из офицерских списков, но и из списков живых.

Первым желанием Беркута было отреагировать мгновенно и резко, однако он помнил, что сам затеял этот неприятный для Арзамасцева разговор, поэтому пригасил свои эмоции и только потом сказал:

— Приказ о разжаловании мне не оглашали. И пока мне его не огласили, я остаюсь в звании лейтенанта, таков порядок во всех армиях мира. Ну а что касается списков живых… Главное, чтобы мы сами себя не вычеркнули из этих списков — и военнослужащих, и живых. К сожалению, слишком многие из нас, кто оказался в эту войну в солдатских рядах, поспешили повычеркивать себя из списков и солдат, и живых, и, что самое страшное, — из списков людей. Однако на этом будем считать наш философский диспут закрытым. На пост, ефрейтор Арзамасцев. Вести наблюдение за всеми подходами к нашей стоянке. Через час сменю.

— Какой, к чертям, пост?! — проворчал Кирилл. — Кому он здесь нужен, твой пост?

Нехотя открыв дверцу, он лениво, демонстрируя явное нежелание выполнять приказ, ступил на подножку и вдруг воскликнул:

— Там стреляют, лейтенант!

— Слышу! — Беркут схватил стоявший в углу, за сиденьем, автомат, подцепил к ремню подсумок с тремя гранатами, четвертую, лежавшую на сиденье, сунул за ремень и, рассовав по карманам и голенищам запасные магазины, выскочил из кабины вслед за Кириллом.

— А ведь палят в той стороне, куда пошли наши, — вновь прислушался Арзамасцев. — Хотя и слишком далековато, село расположено ближе. Предлагаю пройтись в том направлении.

— Для начала возьми пулемет и затащи его вон на ту скалу, что справа от машины. Возможно, в конце боя он нам пригодится.

— Вполне допускаю, потому что палят, как на бородинских редутах.

Однако не успели они пройти по раскисшей каменистой гряде и двухсот метров, как выстрелы затихли. Беркут и Арзамасцев переглянулись. Прошли еще немного, прислушались: ни выстрелов, ни криков. Пробившееся между двумя грязновато-серыми тучами солнце тянулось к земле такими жаркими лучами, словно истосковалось по собственному теплу, и, согретый им, постепенно оживал и возбуждался, приобретая все новые и новые голоса и звучания, птичий хорал.

Откуда-то издалека зычное послеливневое эхо донесло крик паровоза, а вслед за ним — мерное постукивание колес. Заговорил о немирских, хотя и вполне земных, делах осипший колокол, висевший на небольшой, впервые увиденной Андреем на польской земле, православной церквушке, стоящей на окраине городка, который они проезжали. Сотнями всевозможных звуков ожил и доселе угнетенный ливнями сосновый лес.

Однако, прислушиваясь к ним, эти двое бойцов упрямо ждали выстрелов. Ничего не ждали они сейчас с такой надеждой, как давно привычных… выстрелов.

— Что же там могло произойти? — не спрашивал, а скорее размышлял вслух лейтенант. — Неужели все погибли? Засада, пять минут стрельбы — и?…

— Да нет, постреливали там дольше. Порядочно постреляли. А ведь для того, чтобы в лесу из засады уложить троих необученных, много времени действительно не надо.

Когда Курбатов вошел, Скорцени сидел, упираясь руками в ребро стола, и задумчиво всматривался в «бойницу» готического окна.

— Садитесь, полковник, — проговорил он, все еще не отрывая взгляда от оконного витража. — И отвечайте на мои вопросы: твердо и ясно.

Курбатов мельком взглянул на Штубера и погрузился в одно из свободных кресел, стоящих у приставного столика. Но прежде чем задать свой первый вопрос, обер-диверсант нажал на кнопку звонка, и вскоре в кабинете появился денщик с бутылкой французского коньяка и бутербродами.

— Надеюсь, барон очень вдумчиво объяснил вам, в каком благословенном замке вы находитесь, князь Курбатов? — спросил Скорцени, когда денщик расставил наполненные коньяком рюмки и блюдечка, на которых лежали бутерброды с ветчиной.

— Очень вдумчиво.

— И столь же вдумчиво вы утвердились в намерении окончить наши «Особые курсы Ораниенбург», как мы их называем?

— Если мне будет это предложено.

— Вам уже предложено, — резко ответил Скорцени.

— Простите, я как-то упустил этот момент из виду.

— Вам давно предложено это, Курбатов. Иначе вы не оказались бы за стенами Фриденталя, а были бы расстреляны за двести метров от его ворот. Именно так, за двести метров от них!