— Это, должно быть, охота, — говорю я. — Может, нам нужно подойти и поговорить с ними?

От группы охотников отделяется одна фигура. К нам направляется Людовик, сверкая глазами из-под своей непомерно большой охотничьей шляпы.

— О чем вы думаете, подходя так близко к ружьям? Это очень опасно! Вокруг вас вовсю идет охота! А на вас даже нет светящихся жилетов. Наши люди легко могли попасть в вас.

Тобиас, вечный миротворец, улавливает интонацию его голоса, не понимая смысла слов.

— Нет проблем, — говорит он. — Это круто.

Людовик набирает побольше воздуха, готовясь продолжить в том же духе, но затем смотрит на Фрейю, которая спит в перевязи, и говорит:

— Лучше я сам отведу вас домой. Я знаю, где расположились стрелки.

Мы быстро возвращаемся по своим следам, Людовик идет на пару шагов впереди, Фрейя болтается в перевязи вверх и вниз.

— На кого вы охотитесь? — спрашиваю я.

— На дикого кабана. В этих лесах их полно. И олени тоже есть. Они представляют угрозу. Их нужно отстреливать.

— Конечно, — говорю я, чтобы его успокоить.

Он подозрительно смотрит на меня.

— Иностранцы испытывают отвращение к охоте.

— Это не обо мне, — вру я. Похоже, я собираюсь несколько поступиться своими принципами. — Я шеф-повар и люблю готовить дичь.

Впервые он кажется заинтересованным.

— Шеф? У вас свой ресторан в Англии?

— Я работала в чужом ресторане. Мой муж считает, что когда-то мне следует открыть свой ресторан в Ле Ражоне. Возможно, охотники могли бы поставлять мне дичь.

— Хм. Может быть. Обожаю жаркое из дикого кабана…

— Что ж, тогда я когда-нибудь приготовлю его для вас.

— Хм-м.

Людовик немного оттаивает. Он уже не кажется таким напряженным, когда он ведет нас по тропе.

Он даже предлагает остановиться, чтобы посмотреть на долину сверху.

— Если я расскажу вам, как это все когда-то выглядело, вы мне не поверите. Террасы по всему склону до реки — оливковые деревья, виноградники, вишневые сады. Оросительные каналы. Каштановые рощи. Вся земля ухоженная и чистая. Война все это поломала. Люди были вынуждены уезжать отсюда, чтобы найти работу. Они больше не вернулись. А мы, те, кто остался, не можем бороться с разрастающимися вереском и ежевикой. Бóльшая часть этой земли сейчас — это просто maquis[26], заросли кустарника, которые годятся только для жизни диких кабанов.

Он смотрит на холмы и долины глазами, которые видят в них не только неиспорченное очарование, каким все это представляется мне, а что-то совсем другое.

— Природа возвращается, — наконец произносит он. — Природа сильная. Но она нуждается в том, чтобы ею управляли. А мы… мы стали старыми и слабыми.

***

Когда здесь дует ветер, возникает он ниоткуда. Он бросает песок в глаза, бьет в лицо. Это не похоже ни на что, с чем мне приходилось сталкиваться раньше.

Мы направляемся в Эг, чтобы представиться мэру. Пока мы едем, ветер бьет в бок машины, словно кулаком, и бросает в нас песком и щебнем. Невозможно определить, откуда он дует: часто кажется, что он вертится по кругу.

Мы катимся по серпантину, где дорога разворачивается на сто восемьдесят градусов. За Рьё открывается красивый вид: отсюда можно увидеть всю долину с широкой серебряной полоской реки Эг и коридором плодородных земель вдоль ее берегов. Эта земля по-прежнему с любовью возделывается. После всей той дикости, в которой живем мы, это кажется райским порядком.

Дорога снова и снова возвращается к одной и той же картине полей, виноградников и садов, которые с каждым ее поворотом становятся все ближе. Я думаю о Людовике и его исчезнувшем мире. В этих краях твоя способность к выживанию определяется тем, какой уклон у твоего участка, насколько он закрыт от ветров, какой толщины на нем слой плодородной почвы. Фермеры уже вынуждены были уйти со склонов холмов. А эта долина, в свою очередь, превратилась в малоплодородные земли.

У меня бывают хорошие дни и плохие. Сегодня — плохой.

По всей деревне я везде вижу детей, как будто их сюда специально нагнало ветром. Совсем малыши, ковыляющие на своих пухлых ножках, младенцы в колясках, детки постарше, устраивающие истерики посреди улицы. Их мамы злятся, ругаются, выбиваются из сил. При этом само собой разумеется, что дети у них нормальные.

— Муниципалитет должен находиться на площади, — говорит Тобиас.

Рядом с ним мы видим школу, перед которой на ветру играет детвора.

Я думаю: она никогда не будет ходить в эту школу, она никогда не будет играть в этом школьном дворе, она никогда не выучит французский…

Подъезжают мамы, чтобы забрать своих детей из школы. Маленькая девочка с разбегу бросается на руки маме и тут же взахлеб начинает рассказывать, как у нее прошел день. Я исключаю возможность того, что Фрейя когда-нибудь сможет сделать то же самое.

Увидев Фрейю у меня в перевязи, мама девочки встречается со мной глазами и улыбается, как это бывает между двумя женщинами с детьми. Нарушения у Фрейи еще не так заметны. Я считаю, что, если самой рассказывать людям о таких вещах, это вызывает исключительно неловкость. Если можно не говорить, я этого не делаю, хотя и понимаю, что долго утаивать у меня не получится.

— Она родилась немного недоношенной? — спрашивает женщина, которая уже почувствовала, что с моим ребенком что-то не так. Я киваю: это лучше, чем врать, и легче, чем что-то объяснять.

— Ловите момент и наслаждайтесь этим временем. Оно проходит так быстро; скоро выйдет на следующий этап.

Я снова киваю, почувствовав спазм грусти, потому что для Фрейи это никакой не этап, а так будет всю жизнь.

Мэр находится в своем кабинете. Когда мы заходим к нему, он пожимает нам руки и говорит:

— Ле Ражон, вы купили Ле Ражон. Прекрасное поместье. Я не могу дать вам водопроводную воду. Вы должны будете выкопать колодец. Это лучше всего. А вода из деревни — это невозможно!

— Вообще-то мы пришли, чтобы просто поздороваться.

— Я очень рад с вами познакомиться. И советую вам сразу выкопать колодец, не откладывая это на потом.

Через десять минут мы снова стоим на продуваемой ветрами площади. И растерянно смотрим друг на друга.

— Хм, немного напоминает сюжет из «Жан де Флоретт»[27], — говорит Тобиас.

Мы задерживаемся возле мемориала жертвам войны с впечатляющим списком погибших в двух мировых войнах. Но затем на нас обрушивается особенно неистовый порыв ветра. Тобиас хватает меня за руку и тащит в кафе.

— Здравствуйте, Ивонн, — говорит он хозяйке.

У него есть своя фишка: он выясняет, как кого зовут, и обращается к людям по имени — в этом часть его обаяния. Он уже успел выяснить, что Ивонн двадцать два года и что это кафе помог ей открыть ее отец, мясник. При виде Тобиаса ее полное лицо расплывается в улыбке.