Был уже четвертый день оттепели. В тенистых ложбинках все еще виднелись островки снега, но на открытых полянках все растаяло и подсохло. Хорошенько вдавив ногу в землю, можно было услышать, как подо мхом хлюпает грязь. Не знаю, почему я продолжала ею хлюпать.

На похороны пришли все прокторы Бонавентуры. И улум, которого я не узнала, — пожилой мужчина в дымчатых очках. Я невольно стиснула зубы при виде этих очков: их носили те жертвы чумы, которым так и не удалось вернуть способность управлять веками. Очки не пропускали пыль и поддерживали нормальную степень влажности роговицы, распыляя облачка раствора с нужной частотой. При ярком свете они затемнялись, обеспечивая искусственное прищуривание.

Незатейливая штуковина. Ничего зловещего — просто практичное решение несущественной проблемы. Но они напоминали мне о том, о чем я предпочла бы забыть, — о «цирке». Сто двадцать белых на белом улумов в точно таких же очках под Большим шатром.

— Кто этот незнакомец? — прошептала я стоявшему рядом со мной Джупкуру, проктору-улуму.

Джупкур проследил за моими глазами, потом устремил взгляд дальше, делая вид, что вовсе ни на кого не пялится.

— Магистр Тик. Только что прибыл заменить Чаппалара.

— Магистр-проктор?

— Да.

— И его сослали в такую дыру, как Бонавентура?

— Да.

Джупкур быстро отвернулся и сказал кому-то что-то дурацкое о погоде. Я намек поняла… Ладно, здесь и сейчас не стоит об этом, но в следующий раз, когда я повстречаюсь с ним наедине, я все из него вытяну.

Для справки: «Неусыпное око» наделяло титулом магистра лишь единицы достойнейших в каждом поколении. Эти прокторы никогда не тратили время попусту — например, занимаясь политическими делами городского уровня, тем более делами такого сонного городишки, как Бонавентура. Они проверяли мировое правительство и занимались межпланетными вопросами… такими как нынешнее торговое соглашение, с боями заключаемое между Дэмотом и Дивианской свободной республикой.

А что магистр-проктор делал здесь? Неужели, когда он трахал чью-то жену, его схватили за задницу?

Но опять же, не стоит, походя осуждать магистра за то, что он был пойман не в той супружеской постели. И к тому же среднестатистический магистр-проктор не особо увлекался игрищами в койке — их считали почти святыми.

Если магистр Тик прибыл сюда, значит, он был нужен «Неусыпному оку». Это должно быть связано со смертью Чаппалара. И с единственным проктором, выжившим после атаки роботов.

Мурашки побежали у меня по коже. Что-то подсказало мне, что в будущем мне придется часто смотреть в очки магистра Тика.

На могиле Чаппалара члены его семьи уже посадили корни змеебрюхой пальмы. Это дерево было аборигеном Дэмота и при соответствующих условиях вырастало с быстротой молнии. В тропических джунглях семена змеебрюха приживались в корнях другого дерева и карабкались по его поверхности сплошным покровом — как будто змея постепенно заглатывает приютившее ее дерево от корней к кроне. Типичное поведение паразита. Укоренившись, змеебрюх будет пожирать захваченный ствол дерева-пленника, постепенно образуя собственную древесину снаружи вовнутрь… пока через несколько десятилетий дерево-жертва не будет полностью истреблено, а на его месте останется один змеебрюх с цельной древесной сердцевиной.

На юге змеебрюхи могут расти вокруг других змеебрюхов, растущих вокруг поглощенных ими деревьев. В музее Пистоля находится срез, представляющий сразу пять змеебрюхов, концентрическими кольцами опоясывающих тоненькую сердцевину перомалинной пальмы.

На бонавентурском кладбище скоро появится змеебрюх вокруг новой сердцевины — Чаппалара.

Его тело завернули в пену белого шелкового савана. Полдюжины улумов-плакалыциков и сами стали белыми, хотя стояли на светло-зеленом мхе… таков был феномен сочувственного превращения, когда улум принимал чей-то цвет в моменты сильного душевного сопереживания. Хотела бы я и сама побелеть, чтобы показать Чаппалару его семье самой себе, как глубоко я скорблю. Но я оставалась того же скучного цвета себя самой.

Тело опустили на деревянную подставку над побегами змеебрюха.

Ребенок-улум проковылял к телу и выплеснул похожую на суп коричневую жидкость к ногам Чаппалара. Джупкур прошептал мне, что жидкость была удобрением, в которое добавлены гормоны роста. Через неделю дерево поглотит Чаппалара по щиколотки. К осени тело полностью скроется под саваном змеебрюха. Через тридцать лет, как ни крути, мой друг Чаппалар, погибший при спасении моей жизни, будет полностью поглощен деревом.

Даже кости. Ведь кости улумов почти ничего не весят.

Вокруг нас — ни живописных ландшафтов, ни памятников, ни склепов, только лес из пальм-змеебрюхов, каждая высотой в человеческий рост. К концу погребальной службы все улумы стали сочувственно-белыми… все, кроме магистра Тика. Это раздражало меня: такое сварливое негодование от имени Чаппалара. Я бы побелела, если бы смогла; так почему Тик этого не сделал?

Если быть справедливой, то это не было виной Тика: улумы осознанно не контролируют перемену цветов. Тика должна переполнять скорбь, для того чтобы он побелел, а это маловероятно, потому что он даже не знал Чаппалара. Тик пришел на похороны из любезности, проявляя почтительное уважение… стоило ли требовать большего?

Я считала, что стоит. Каждый раз, когда я иду на похороны, обязательно меня что-нибудь выведет из себя.

Улумы не устраивают поминок после похорон. Вместо этого семья Чаппалара и прокторы-улумы устремились, скользя по воздуху, к кладбищенской часовне, где, по словам Джупкура: «Мы будем молиться несколько часов. Основной источник дохода священников — продажа наколенных подушечек».

Джупкур никогда не обсуждал что-то всерьез, но он был не единственным улумом, кто смешком да бочком обходил тему религии. Улумы не говорили с людьми о том, во что они верили. Может быть, таково было требование их веры — молчать как рыба при чужаках Требования всех их верований, осмелюсь сказать… потому что, чем бы ни была их религия, имелись три основные конфессии плюс различные отдельные группировки. Каждая секта называла себя именем, звучавшим дикой абракадаброй, потому никогда не переводившимся на английский.

Таинственный народец, эти улумы.

Так что улумы отправились по своим делам, а мне предоставили идти домой в одиночестве. Пару часов пешком по сельским просторам. Конечно, остальные прокторы-люди предлагали подвезти меня до дома; но я давно не была в тундре, и тишина ее внезапно позвала меня. Я стояла посреди деревьев, вдыхая влажный запах весны, и мое сердце защемила тоска по юности — давним временам в Саллисвит-Ривере, когда, пройдя от города минут, пять по скоростным путям, можно было почувствовать себя в полном одиночестве на целой планете.

Уединение. Шелест деревьев. Чириканье птицы-ползунка, пробирающейся по лесной земле.

Только я.

Только я и мой связующий кристалл.