Нас сближала каждая проведенная вместе минута. Помню, мне было одиннадцать, когда она впервые попросила научить ее читать. От удивления я расхохоталась, но она не отставала и изо дня в день повторяла просьбу, поэтому я решила, что покажу ей несколько букв и этим ограничусь. В конце концов, таких девочек редко занимает чтение. Однако ее страсть к знаниям была беспредельной – какой я не встречала ни у кого из моих знакомых или одноклассников. Казалось, эту жажду ничем не утолить. Когда я принесла Мукте букварь, то думала, что это занятие ей быстро наскучит и она поймет, что чтение не для нее. Мукта же немало удивила меня: через год, а может, и раньше она уже бегло читала. Когда ааи поблизости не было, она брала книги из нашей домашней библиотеки, а я приносила ей книги из школьной. Я часто недоумевала, что ее так занимает в книгах, и однажды даже спросила:

– Что ты в них такого находишь?

Она закрыла книгу, которую читала, немного подумала и ответила:

– Там лучше, чем в нашем мире.

Я покачала головой:

– Ты совсем спятила.

Когда я думаю о детстве, в памяти всплывают самые разные картины. Я разговариваю с Муктой, а та хлопочет по хозяйству. Мы в обнимку сидим на террасе и обсуждаем книги, потому что это нравится ей, и спорт, потому что это – моя любимая тема. Мы идем в школу или возвращаемся с базара. Мы сидим на скамейке в парке и уплетаем мороженое. Таких сценок не счесть, и я так часто вспоминаю все те моменты – когда мы были вместе.

1988–1992

Знаете, когда у тебя появляется настоящий друг, где-то внутри тебя внезапно рождается радость – ведь ты наконец нашел того, кого искал, и надеешься, что он будет рядом всю жизнь. Таре стоило лишь попросить, и я была готова на все ради нее. По утрам она улыбалась мне, и я чувствовала, что кому-то в этом мире я небезразлична. Будила Тару мемсагиб, и она же расчесывала ей волосы, но зато во время завтрака вокруг нее хлопотала я и всегда старалась положить добавки. Мемсагиб сидела поодаль с вязанием в руках, хмурилась, но помалкивала.

Мне нравилось помогать Таре. Я собирала ей завтрак в школу, прибиралась в комнате, складывала разбросанные книги в рюкзак, но больше всего я любила провожать ее в школу. Идти рядом с Тарой, держа в руках ее рюкзак, было для меня тогда величайшей радостью. Школа располагалась неподалеку, в получасе ходьбы, но с каким же наслаждением я слушала, как Тара без умолку болтает о школе, о новых друзьях и о несносных учителях. Рассказывать она была мастерица! Хоть весь свет обойди – но такой, как она по части рассказов, не найдешь. На мой вопрос, нравится ли ей учиться, Тара ответила, что ничего особенного в учебе нет. В доказательство она показала мне на карте Индии крошечную деревушку, отмеченную красной точкой, такую маленькую, что я даже засомневалась – неужели и я жила в такой игрушечной деревне? Как же мы все там уместились?

– Вот видишь, ты не понимаешь. Есть вещи, о которых лучше вообще не знать.

– Но разве не чудесно, что можешь узнать обо всем на свете? – спросила я. – Ради этого я бы нашла на карте и тысячу деревень!

Она вздохнула и промолчала. Я знала, что позволила себе чересчур многое. Как правило, я держала свое мнение при себе, но Тара была единственным человеком, готовым меня понять.

Лишь об одном я не могла рассказать Таре – о моей родной деревне, хотя Тара то и дело приставала с расспросами. Но слишком уж тяжело мне было вспоминать, а о многом ей вообще рассказывать было нельзя. Да вообще никому нельзя. Я знала, что когда я не желала говорить о жизни в деревне, Тара сердилась на меня. Она даже переставала со мной разговаривать, а такое наказание было для меня нелегким.

Порой мне так хотелось узнать, каково это – учиться. Для меня образование означало всеобщее уважение. Но разве такие, как я, заслуживают этого? Мемсагиб ясно дала мне понять, что о школе и речи быть не может. Они с сагибом это обсудили.

– Пока ты живешь в нашем доме, о школе забудь. Ясно? – сказала она.

Иногда, проводив Тару в школу, я наблюдала, как она скрывается за дверью, и потом долго еще разглядывала само здание и учеников в коричневой форме. Родители и слуги расходились по делам, рикши и такси разъезжались, а я, будто во сне, стояла возле школы. В такие дни я возвращалась домой позже обычного, отчего мемсагиб ужасно злилась и грозилась выставить меня на улицу или поколотить.

По-моему, только мемсагиб меня не любила. Помню, как я ее боялась. Она постоянно заваливала меня поручениями, которые я едва успевала выполнять. В 1991 году одна из подружек мемсагиб открыла магазин тканей неподалеку от «Сенчури Базара» и пригласила ее подрабатывать вышивальщицей. Времени на придирки у нее не осталось, и я зажила веселее. Теперь мы с Тарой и общались больше: сагиб был в разъездах, а мемсагиб слишком занята работой, чтобы цепляться к дочери за то, что та водится со мной.

Однажды, когда мы с Тарой возвращались домой, я показала на книжный магазин и в шутку сказала:

– Я в такой магазин сроду не зайду. Это все равно что свинье в баню заявиться. – Я захихикала от собственной остроты, а Тара серьезно посмотрела на меня.

– Давай я попробую научить тебя читать, – сказала она, – ты то и дело об этом твердишь. А когда ты начнешь учиться, мы будем равны, совсем как сестры. И тогда ааи станет лучше к тебе относиться. Но для этого тебе придется выучить английский. Попробуй-ка отнесись свысока к тому, кто знает английский. Ааи говорит, если знаешь английский, значит, ты очень умный.

Я вытаращила глаза, а в горле у меня словно камень застрял. Она хотела выучить меня читать, и я не верила своему счастью.

Следующие несколько дней Тара об этом не заговаривала, и я решила, что она пошутила. Но Тара сдержала обещание. Однажды после обеда, когда мемсагиб отправилась на базар, Тара позвала меня на террасу. Под жарким солнцем мы расстелили одеяло и уселись по-турецки. Тара вытащила из рюкзака книгу и протянула ее мне, но, когда я открыла ее, то ничего не поняла.

– Это алфавит. С этого и начнем, – сказала она.

Тара научила меня правильно держать карандаш, она сжимала мою руку, мы вместе выводили линии и завитушки английских букв. «Так, а теперь повторяй за мной», – говорила она, и я повторяла за ней каждую букву. Стряпая еду и моя посуду, я повторяла их про себя снова и снова. Я научилась составлять слова и представляла, как они пишутся. Стараясь учить быстрее, читала по ночам, при свете свечи. Все прожитые с Тарой годы я училась у нее и слушала, что говорят вокруг меня, пытаясь порой составить корявую фразу. Сперва грамматика у меня хромала, и Тара поправляла меня. Например, я говорила: I coming to pick you up[42]. А Тара отвечала, что правильно будет: I’ve come to pick you up. Когда поблизости никого не было, мы старались говорить по-английски, чтобы я попрактиковалась. Читая стихи, я чувствовала, будто вернулась в мой лесной мир. Я жаждала все новых знаний, Тара приносила мне книги из школьной библиотеки, и я прятала их в тайнике на кухне. Прежде я даже не представляла, что на свете есть язык, полный такой совершенной красоты, способный перенести меня в те времена, когда я играла в лесу, а амма была жива. До этого в моей короткой жизни существовал лишь один язык. Сейчас я словно шагнула в иной мир и побывала в местах, которые мне никогда не суждено было посетить. Чем больше стихотворений я читала, тем легче ощущала себя частью чужой жизни, быстрее понимала их, быстрее училась у них. Я часто вспоминаю, как мы сидели на террасе, прячась от всех. В такие часы мы с Тарой словно оставались одни во всем мире.